«Я сжег свою жизнь!» Интервью с Владимиром Котляровым — Толстым (1937–2013)
23 февраля ушел из жизни шестидесятник, бунтарь, жизнерадостный основатель «вивризма» Владимир Котляров, знаменитый Толстый, — одна из самых ярких фигур художественной эмиграции. Мы публикуем фрагменты интервью с художником, взятого В. Алексеевым в 2004 г
23 февраля ушел из жизни шестидесятник, бунтарь, художник, жизнерадостный основатель «вивризма» Владимир Котляров, знаменитый Толстый — одна из самых ярких фигур художественной эмиграции. Мы публикуем фрагменты интервью с художником, взятого Вадимом Алексеевым в 2004 году.
В Париже отпет и на берегу Ла-Манша похоронен Владимир Соломонович Котляров, легендарный Толстый, первый человек Вселенной, редактор-провокатор семейного альманаха «Мулета», командор Ордена имени боярина Ордын-Нащокина, державный анархист, артист и матадор, живший по принципу: мгновение — документ — поступок. «Мулета» не признавала авторитетов, раздавала удары направо и налево, перформансы Толстого предвосхитили множество эпигонов. В Москве его боялись, не любили и в тщательно выстроенную иерархию доходного концептуализма не пускали. Прощание собрало адептов и прошло в день отречения Папы Римского; 32 года назад, за неделю до покушения Агджи на его предшественника, Толстый разделся в фонтане Треви и обратился к прохожим с призывом «Итальянцы, берегите Папу!» По словам культуролога Игоря Дудинского, «с самого начала своего знакомства с современным искусством Толстый поставил цель очистить его от циников, прагматиков и коммерсантов. Недаром родители считали его неисправимым романтиком. Главным оружием он выбрал вивризм (от французского vivre — жить), который родил и выстрадал ценой всей своей скандальной жизни». В этом интервью Толстый впервые раскрывает многие ее подробности и без пощады раздает всем по серьгам.
Начнем, наверное, с Коктебеля, Володя?
Коктебель — место, вписанное в историю моей жизни совершенно нестираемо. В 53-м году, когда мне было 16 лет, я окончил 9-й класс, и мама меня пристроила на две недели в Крым. Мы приехали в Ялту, сели на пароход и приплыли в Одессу. А потом началась эпоха Коктебеля, куда я ездил 26 лет. В мае, июле, сентябре. Для меня Коктебель — вся веселая жизнь. Когда-то в интеллигенции было две партии — судакские и коктебельские. В мае стремятся ездить судакские. Судак представлял Лева Бруни, Коктебель — Генрих Сапгир. С Генрихом мы прощались в Коктебеле в 78-м году. Даже до провинциального Парижа доходили столичные обсуждения разрушения «киселевки», когда дом художника Кисёлева снесли бульдозером.
В Коктебель я попал в том же 78-м, в возрасте шести лет, в Дом творчества, и он у меня больше с домиком Волошина ассоциируется.
В домике Волошина присутствовали титулованные художники и литераторы, те, у кого есть либеральные шевроны и медали. Надо было быть в бомонде, в светской культурной тусовке. В такие места я попадал как функционер, титулованный реставратор: в Ялте я реставрировал домик Чехова, будучи начальником отдела реставрации прикладного искусства и скульптуры. Дом писателей существовал сам по себе. На набережной стояли два больших панельных дома, где размещался технократический центр. Туда я попал начальником вычислительного центра Гипромеза, на проспекте Мира, Государственного проектного института металлургических заводов. Ведь когда-то к богеме я не принадлежал, был отвязным технарем, пел песню «Какая чудная земля вокруг залива Коктебля».
Владлен Бахнов сочинил, гимн аксеновской компании. Про компанию киселевскую ходили легенды.
Я всегда был чужим в артистической среде. Там пьянка была, все было на алкоголе сильно замешано. Да и то, единицы экспериментировали с хересом, с массандровским портвейном. Конечно, кто-то постукивал. А на «киселевке» была простонародно-авангардная тусовка. Богема. В Париже у меня висит фотография киселевского окна. Я «киселевку» расписывал — красил стены, окна. Дом Киселёва стоял на горе. В последний год я там жил недель пять и оставил три своих больших работы в полной уверенности в вечности дома. Но через два года его снесли. Это место наверняка будет историческим когда-нибудь (не обо мне речь) — слишком много великих людей там жило, ночевало, выступало, пело. Холм будет прославлен, описан и сфотографирован. Я его красил, разводил большое количество краски и поливал зеленую траву полосами цвета шириной в пять метров. Тогда я писал темперой — она быстро сохла — и довольно вольно обращался с тюбиком. Все считают, что эту манеру я спер у Зверева.
Но она витала в воздухе, тот же Михнов писал тюбиком.
Но он писал абстракции, Зверев — портреты, а я — цветы.
А как Володя Котляров стал художником Толстым?
С 13 лет я ездил в пионерский лагерь в Малых Вязёмах, где и получил прозвище Вовик-Толстый. Я не могу похвастаться тем, что был увлечен Жюль Верном. Я был корректным учеником, у меня не было двоек и троек, мама была учительницей в этой же 310-й школе в Козловском переулке. Говорят, что там сейчас какой-то специальный еврейский лицей. Когда я в первый раз приехал из Парижа в Москву, то пошел смотреть места моего рождения. Тогда все так и сохранилось: я увидел подъезд, окна. В Фурманном переулке, в доме 18, вход со двора, позже сквотировали «Мухоморы», и один из них жил в квартире 37, где прошло мое раннее, до года, детство. В квартире 37 жил родной брат отца, дядя Марк.
И год был 37-й.
Мой отец был врачом-отоларингологом, мать преподавала русский язык и литературу в школе. Когда я родился, им негде было жить, а у дяди была комната, где мы жили все вместе с бабушкой. Там мое первое воспоминание в жизни: когда я простудился, мне делали горячую ванну для ног, а я орал — нос до сих пор так и заложен. В квартиру 9, куда нас устроил домоуправ и где я жил до окончания школы, вход был уже не со двора, а с улицы. У нас было две комнаты, и там мы жили уже вчетвером. А в 37-й квартире дядя Марк благополучно повесился в 52-м году. Он был очень хороший и добрый человек, врач-психиатр. Когда я заболел корью, дядя Марк меня выхаживал — отец и мать были на работе, а психиатр был более свободным человеком. У него, например, была книга «Как пользоваться солнцем, воздухом, вином и виноградом». Единственное средство от кори тогда было завесить окна красным. Вешали лозунги и плакаты. У нас была дача, где соседи были со стороны папы — медики средней руки, мамы — школьные учителя. Никто из них не был ни профессором, ни заведующим больницей. Служивая интеллигенция. Выдающейся фигурой была моя бабушка, когда-то побывавшая в Швейцарии. Она вышла замуж в 1910-м, в 11-м родился дядя Юра, а мать — в 1913-м. А в 16-м году моего деда, полковника царской армии Анатолия Ивановича Петрова, убило во время Брусиловского прорыва разрывной пулей дум-дум. Он не был знаменитым воином, но был хозяином текстильных мануфактур в деревне Зеленовка за Балашихой и был акционером завода Гарднера.
Эвакуацию помните?
Бордель был еще тот, когда немцы двигались по России. Отец сразу ушел на фронт, был начальником полевого госпиталя, а наш детский интернат, где мать была воспитательницей, в августе отправили под Смоленск. Нянечкой взяли мою бабушку, Александру Петровну. Мы жили в старом лесхозе. Каждые два дня кто-то ходил на станцию за почтой и хлебом, туда и обратно 16 километров. В конце октября стало холодать. Однажды мать прибежала с криком, что немцы подходят к станции, дали несколько подвод с лошадьми, и потом появляется мое первое воспоминание: мы уже на станции, перестрелка, атака немцев, солдаты прячут нас в траншеи. Как раз там проходила линия фронта и был приказ: не пускать дальше, но вывозить нас было некуда — составы все ушли. Оказалось, что не одних нас послали навстречу немцам, несколько интернатов были погружены в телячьи составы и отправлены. Стояли какие-то паровозы, но вагонов уже не было. Вокруг взрывы, крики, беготня — эту ночь я помню в мельчайших подробностях. Мать с бабкой нашли открытую платформу, подцепили к поезду и начали переносить детей. Паровоз стоял под парами, мимо пробегал от силы десяток солдат. Первую смерть я видел в эту ночь: один из солдат, защищавших станцию, был убит на мне. Вдруг раздался страшный крик, по мне полилась его кровь, и я тоже закричал.
Техническая ваша карьера не мешала художественной?
У меня несколько образований — техническое, военное и искусствоведческое. Я думаю, что наличие этой технической карьеры и не позволило авангардным художникам принять меня в свою компанию. Поэтому мои успехи в компании интернациональной значительно более успешны, чем в российской. Я закончил Московский кислородно-сварочный техникум по кафедре контрольно-измерительных приборов. Я кончил школу авиаспециалистов и летал на первых советских бомбардировщиках с атомными боеголовками, «Ил-68». В атомных частях я подвизался в качестве специалиста по кислородному и высотному оборудованию. Пик моей военной карьеры пришелся на 58-й год. Я летал либо в качестве стрелка-радиста, сидел в хвосте самолета, дуэль пулеметная велась против хода движения. Пилот, штурман и стрелок-радист. Как в штурмовике. Но, поскольку войны не было, на месте стрелка часто летали техники самолетов. Слева была воздушная почта, я сидел и мог регулировать всякие технологические процессы в самолете. А после армии стал работать на кафедре счетно-вычислительных машин в МВТУ имени Баумана. Потом появилась дочь, Танька, которой сейчас 45 лет, и я пошел на 49-й авиационный завод. Оттуда я был отправлен в Минск и год учился электронно-вычислительным премудростям. Вернувшись, в 26 лет стал начальником вычислительного центра почтового ящика. И под моим началом было 200 математиков, которые и придумывали все эти программы. Моя бригада устанавливала первую советскую электронно-вычислительную машину на ВДНХ. Там сидели люди и демонстративно работали по заказам.
ЭВМ как в фильме про Ивана Васильевича?
Больше чем с комнату! Тогда ведь не было полупроводников, я работал только на ламповых машинах, начиная с «Минск-1», потом на последних моделях, «Минск-11» и «12». В Гипромезе я организовал вычислительный центр на голом месте, поставил минскую машину и успешно запустил ее в проектировании металлургии. В Магнитогорске очень плохая для двух районов роза ветров. И как только начинают дуть господствующие ветра, вся вонь неслась на жилые кварталы. Я получил задание определить ее и вычислить самые удобные и безопасные районы застройки. Не спали, не ели, работали под портвейными парами круглые сутки, домой уходили два раза в неделю, но героически победили. А когда ЭВМ стали полупроводниковыми, я занялся глупостями и ушел в тайгу с геологами.
А зачем в тайгу ушли — шурфы бить?
Я понял, что мои интеллектуальные усилия в технике бесполезны. На один год я взял отпуск за свой счет, главный инженер считала меня человеком просветленным и под предлогом внезапно материализовавшейся школьной любви отпустила. Все было: тайга, тундра, любовница — начальница геологоразведочной партии, где я был рабочим в отряде из трех человек. В техногенных организациях был свой волюнтаризм. Я был одним из авторов «Сирены» — системы резервирования билетов на авиалинии, которая до сих пор работает на Ленинградском проспекте, 37. Сейчас там новые провода и другие электронные устройства, но осталась логика доступа к базе данных. Чертежи мои на синьках сохранились! Связи между кассами не было: в одной билетов нет, а в Измайлове — ни одного человека народу и телефон не работает. Вот и сделали автоматическое распределение возможностей. И вдруг приходит секретарь московского комитета партии и говорит: «А если мне нужно зарезервировать на послезавтра 13 билетов? Сделайте специальную кнопку!» — «А кто заплатит, если вы не выкупите за сутки билеты?» — «Это тебя не касается, делай что говорят». И я понял, что все технические усилия пропадают, потому что надо будет оставлять для ЦК, МК и горисполкома 60 процентов билетов. И самолеты опять летели пустыми, хотя люди не могли улететь. И вся логика нашей работы и колоссальные затраты на воспитание специалистов были напрасны.
На железной дороге и сейчас билетов нет, но поезда пустые идут.
Система отношений осталась прежней. Начальник какой-то кассы, не желая конфликтов с верховным начальством, на свой страх и риск оставляет билет до последнего момента. Вторая сторона — раздолбайство. Люди остались те же самые. Во Франции это невозможно. Билеты продаются задолго. Мы с женой — любители корриды. За три недели, во время коррид в Ниме, из Парижа нет билетов. А это — деньги, и начинают пускать новые поезда вне расписания. Там войти в структуру логического распределения билетов невозможно. В 69-м году я еще занимал должность главного энергетика «Автоматсистемпроекта» Министерства приборостроения, но уже учился в Московском университете на вечернем. Моему однокурснику Лене Бажанову было 18, а мне — уже за тридцать.
Эти две жизни пересекались?
Пересекались в моей личности. Я работал и зарабатывал деньги крупным капитаном промышленности и учился с ленями бажановыми в университете. Моя первая и единственная персональная квартира была кооператив в Чертанове. Без всякого усилия я был самым авторитетным лидером на курсе. Поэтому моими молодыми однокурсниками была пущена легенда, что меня КГБ заслало в Московский университет. В эмиграцию уходят личности, а те, кто создавал такие слухи, не мог туда уйти, взять ответственность за свою жизнь и жизнь своей семьи. Это люди разного класса. Потомкам я оставлю книжку, где назову все имена, даты, доказательства, номера архивов. И тогда, и сейчас ситуация одна и та же, люди те же, та же семейная преемственность и тот же отказ пустить в свою среду тех, кто не принадлежит к элите, кто отрицает их идеалы. Те, кто были когда-то антисоветскими, сформировали структурно ту же самую ситуацию, что и их противники.
То, о чем писал Довлатов.
Если бы сейчас Довлатов оказался в Москве, его бы взяли за его заслуги. Ужас в том, что на всех этапах своего развития русская художественная и интеллектуальная элита пускает в себя прославившихся по критерию «с кем знаком», «сколько издал», «где выступал». Как только ты в эту ситуацию не попадаешь, никакие личные отношения типа однокашничества в университете не работают. Да и просить противно. Существует престижная группа людей и непрестижная. И это не перемешивается. На слуху 30 литераторов, еще 3 тысячи не на слуху. Замечательную книгу Романа Сенчина никто не знает, а он получил серьезную премию за выдающийся из общей серости роман. Сенчин не на слуху, в отличие от Толстой и Улицкой.
Оппозиция свой-чужой работает безотказно. Но вот Саша Васильев вошел же в истеблишмент со стороны.
Саша Васильев — человек высокого разбора, блестящий, что бы о нем ни говорили. Блестящий кулинар, блестящий собеседник и блестящий организатор светских отношений. Я говорю не только о раутах и выставках, но разговорах один на один — роскошный, вальяжный, всегда лидер, но никогда не давящий, он всегда превосходит собеседника в объеме информации и тонкости ощущений. Такой человек должен хорошо готовить, уметь накормить.
Какое у вас вкусовое восприятие Франции?
Во Франции все лучше. Даже китайская кухня. Вагрич Бахчинян водил меня в китайский ресторан в Нью-Йорке и хотел этим удивить, но я перед этим уже несколько лет ел китайскую еду по-французски. Тонкое изящество и многослойный вкус китайского бульона, которым заливаются те же спагетти, отличается от грубой жирной нью-йоркской и лондонской китайской пищи. В Лондон я ездил к Игорю Померанцеву, пока он не ушел с Би-би-си и не развелся с женой. Протестантская пища чудовищно безвкусна — вся эта курица с картофельными кусками. Но во Франции я не найду той счастливой ситуации, когда три человека будут сидеть и слушать мои бредни! Каждый занимается самим собой.
После института вы возглавили реставрационную артель.
Реставрацию я считаю успешной стороной своей жизненной практики. Под моей редакцией вышел сборник научных статей, посвященный методам реставрации скульптуры и прикладного искусства. Две мои теоретические статьи были посвящены праву вторичного творчества на первичном памятнике, ответственности реставратора за хранение каждого штриха — что было воспринято весьма болезненно в реставрационной среде, где когда-то было стремление все сделать красиво и правильно. А как у практика у меня есть рекордное, до сих пор не перекрытое достижение — в Александровске-Сахалинском я один отреставрировал первый монументальный памятник Ленина, петербургской, 1924 года, отливки, высотой 18 метров, на девятиметровом, красного мрамора, постаменте.
Реставрировали вы памятники монументальной пропаганды?
Когда-то я по глупости считал, что мораль важнее дела, сейчас я понимаю, что дело формирует мораль. Самая главная ценность в жизни — работа, порученная человеку, и качество, с которым он ее выполняет. Все остальное — пена на пиве. Слово «профессионал» не относится к гениям и творцам. В июле 1970 года, начав работать в реставрации, я был впервые командирован в Удмуртию, в город Ижевск. Молодым сотрудникам хороших командировок — в Ригу или в Таллин — не дают. И я поехал в Удмуртию с целью написать отчет о состоянии ижевских музейных коллекций и необходимости создания там реставрационных мастерских — что я и сделал. Я увидел себя в Удмуртии среди этих лошадиных дуг и подпруг, мне стало очень тоскливо, но я человек очень добросовестный в работе и всегда выполняю то, за что платят деньги, будь то кино с Изабель Аджани или музейные подпруги. Я был первым реставратором, работавшим в Удмуртии, и доставал из раскопок ветхие ткани и берестяные изделия. Моей женой стала удмуртка, безукоризненно говорящая на местном языке и знающая все традиции. Тогда она вернулась домой из Петербурга с дипломом искусствоведа, окончив университет в неполный 21 год. Там я работал месяца два-три, а, когда уехал, Людмила Ивановна уже была беременна. Нашей дочке уже тридцать пять, она сделала замечательную карьеру в спецслужбах, кончила высшую академию французской полиции, знает пять языков, по-русски говорит плохо, по-удмуртски не говорит совсем. Ее хобби — коллекционировать квартиры, в Куршевеле в том числе. Русской цивилизации мне ее не удалось научить, чему удалось — если тебе платят деньги, работай по максимуму.
***
Как порядочный человек, ровно за сутки до подачи документов в ОВИР я подал документы на увольнение. В тот же день я вышел из коммунистической партии, в которой состоял. Я написал заявление, в котором говорилось, что «в связи с убеждениями, противоречащими дальнейшему нахождению в рядах коммунистической партии, прошу принять мой партийный билет». В учетный сектор я пришел с четырьмя свидетелями, и дама спросила: «Как же так? У вас же за этот месяц даже взносы заплачены!» Я говорю: «Я был членом организации, в которую вступил добровольно и соблюдал все полагающиеся правила. А теперь их соблюдать перестал».
Уезжая, вы оставили собственный кенотаф в семейном склепе на Новодевичьем.
Тогда все мы уезжали навсегда. И всем было совершенно очевидно, что мы никогда и ни с кем больше не увидимся. Уезжали мы сложно, жену не выпускали, заставили развестись, я уехал, а ей два года морочили голову, пока не выпустили. Я приезжаю в Вену, вынимаю крестик, и «Сохнут» теряет ко мне всякий интерес. Всех развозят, а я остаюсь со своими тюками. Я вез деревянные подрамники — которые там в 10 раз дешевле. Вез холсты. Я вообще себя не могу упрекнуть ни в одном разумном поступке. Я без ума выпивал из сейфа стакан спирта и падал, вместо того чтобы отдохнуть у себя в кровати, я спал на полу, а на следующий день просыпался и в ужасе понимал, что обещал сдать стул после обеда. Такого идиотизма я не слышал ни в каких рассказах об эмиграции. От части красок меня освободили на таможне, выжав несколько тюбиков в поисках бриллиантов. Я думал, что, не успев выпить стакан венской воды, начну собирать подрамники и создавать свой первый эмигрантский шедевр.
В Вене я сразу начал искать, как можно, не торгуя, не предавая, не сплетничая на радио, зарабатывать деньги. Я пошел по галереям и через неделю уже начал работать, реставрировать иконы, картины. Девять месяцев я жил в Вене лучше всех. У меня была громадная трехкомнатная квартира. Но я с самого начала нацелен был только на Париж. Дело в том, что господь меня наказал неумеренными сексуальными претензиями с детства. Все основные ошибки, когда я разводился и обзаводился другими женами, сделаны по этому поводу. Но я сохранил всех своих жен, везде чувствую себя законным мужем и отцом голландки, француженки, украинки.
И вот эдаким Растиньяком вы прибываете в город юношеских грез.
Когда я приехал в Париж, на Гар де л‘Эст меня встретила Нана Шелия, жена Миши Рогинского, работавшая в Нащокинском доме. А мы с Ленкой Петрасовой, жившей на Молочном переулке, их провожали в аэропорт в 1978 году. Попав туда с небольшими деньгами, я Мишку Рогинского и Нану в первый день пригласил в ресторан. Я понял, как они скудно живут; выпили, расцеловались, заказал еще, Нана зашептала: «Миш, он вторую бутылку заказывает! У тебя есть деньги?» Но я ведь пригласил. И начал искать жилье. Была такая мадам Вера, Вера Николаевна, жена философа Ильина. У нее было какое-то агентство по предоставлению недвижимости эмигрантам. Я приехал в Париж 30 августа, 20 октября она мне нашла квартиру, но, как дама западная, взяла за три месяца вперед. А 22-го я купил последние полбагета. К счастью, по старому закону Наполеона, каждый человек, который вошел в кафе и попросил воды, должен выпить столько, сколько он хочет. И четыре дня я ходил по Парижу и пил только воду. Что было очень полезно: я похудел. Языка я, конечно, не знал и коряво объяснялся с галерейщиками по-немецки, который учил в школе.
А к Аиде Сычёвой пойти пообедать? Или Эмма Дубинская кормила новоприбывших, от Васильева до Макина.
Я человек гордый. Мне было совестно появляться голодным. Потом меня накормил художник Олег Яковлев, дважды сыгравший важную роль в моей жизни. Олег выехал, женившись на француженке, преподавателе русского языка, и у него было все в шоколаде.
Случай Воробьёва?
У Воробьёва покруче! Валя Воробьёв — человек очень специальный, и судьба его единична. Валя живет уже 30 лет в Париже, и ему не приходилось думать ни о продаже своих работ, ни о жилье. Живет он в богатейшем поместье, его жена — член одной из крупнейших масонских фамилий, которая присутствует во французской культуре с XVIII века, именем ее деда названа улица в Париже. Им принадлежит целый этаж на рю Сервандони, в самом центре Парижа, рядом с Сен-Сюльпис. Когда они зарегистрировали брак в Москве, он отказался ехать в Париж до тех пор, пока она не купила ему мастерскую. «Что же за художник без мастерской?», — сказал он. Она нашла ему мастерскую на бульваре Распай и вернулась за ним. Так что его случай нетипичен; по его мнению, лучше судьба только у Гуджи, грузинского скульптора, работы которого — престол и два кресла — стоят в Нотр-Дам-де-Пари. И Валя говорит: «Он женился лучше, чем я!» Но у Гуджи было много персональных выставок, а ни одной персональной выставки Вали я не знаю. Однажды, в 84-м году, я участвовал с ним в коллективной выставке в Мюнхене, которую устраивала Рубина Арутюнян. Вторая выставка была в галерее Басмаджана и была связана с сексом, на красивой афише была работа апологета Шемякина, Макаренко. Но для художника нашего возраста отсутствие хотя бы одного персонального каталога смертельно: никакой гарантии того, что тебя вспомнят и покажут, чем же ты занимался в жизни, нет.
Вы — один из центральных, хоть и не самых привлекательных персонажей парижской части его книги.
Валя Воробьёв всегда относился ко мне ревниво, понимая, что цена нашего успеха разная: у него он семейный, меня знает вся авангардная Франция. Хотя Валя не пустяковый художник. У него есть блестящий период, когда на черном фоне он черным рисовал чертей. Но сейчас он ничего не делает, он работать кончил. Он давно продал мастерскую на Распае и купил подвал на Маркс-Дормуа, у подножья горы Монмартр, где сложил свое громадное наследие. Независимо от того, что он меня все время под…ывает и пишет везде разные гадости, я отношусь к нему положительно и считаю его человеком, сыгравшим свою роль в становлении независимого искусства. Старых работ, сделанных в России, у него нет и сотни. Но это то, с чего начинаются выставки крупных художников. На парижской выставке де Сталя было 15 работ старых, а потом начинается его новый стиль. Но потребуется несколько десятилетий, пока это будет описано и соединено. Раньше, чем через двузначное число лет, Валя Воробьёв не вылезет. Там сильная богатая семья. Небольшие деньги за продажу работ им не нужны. И семья примет решение кого-то из клана поставить на это дело. Пока он жив, они не решатся — у него характер взбалмошный, он может закричать, топнуть ногой, но лет через сорок после его смерти будет сделана серьезная выставка в Париже. А здесь ничего не будет. Он очень плохо всегда говорит об этой стране. Когда я стал ездить, он меня отговаривал. Книга ему была нужна прежде всего для того, чтобы жена ее перевела с русского издания, без чего невозможно ее издать во Франции. И французская книга будет базой, на которой будет делаться его будущая слава.
«Враг народа» — «Петербургские зимы» 60-х, их Библия и главный вклад автора в историю культуры.
Воробьёв реализовался как художник, у него лежат две тысячи работ. Но признания нет. У него характер собачий, вот почему ему плохо. Ему мешала спесь и претензии: «Придите ко мне из центра Жоржа Помпиду и купите у меня 25 работ по миллиону франков каждую! Вы попросите, а я вам скажу: “Нет, это слишком дешево, а это я вам не дам”».
Теща Целкова, летчица Лидия Фёдоровна, говорила мне, что ему Помпиду предлагал миллион за «Тайную вечерю», главную работу русского периода, а он не отдал.
Зачем это Олегу? Ему нужны деньги. Надо было предлагать миллион долларов, тогда бы продал. Широкой парижской публике Олег абсолютно не известен. Его знают только узкие профессионалы, как Оля Махрова, занимающаяся русским искусством в Центре Помпиду. Есть те, кто обладает комплексом Ильи Кабакова, считая себя не слабее как художник. Потому что Кабаков послал всех их на …, сам прославился и за собой не потащил. И никто из них этого Кабакову простить не может. А Целков искренне считает, что он № 1 всех времен и всех народов. Бродский это подтвердил. И Целкову ломаться не надо, ему нужны только деньги, которые он очень любит. Целков мой приятель, «Тайную вечерю» реставрировал я. Там было выпадение всего верхнего правого угла, и не один день я обрабатывал ее утюгом. Вдруг входит Эдик Зеленин: «Ты чего, сам не можешь сделать? Кто такой Толстый?» — «Реставратор!» — «Но ты же художник, сам возьми кисточку и закрась!»
Зеленин ведь умер, так и не дождавшись серьезной выставки.
Где бы ни сделали выставку Эдика Зеленина, когда 50–70 работ повиснут на стенах, вспомните мое слово, о нем будут писать: «Он во многом был первым». Все эти тексты, написанные в перспективе, у Эдика были в 60-х годах. И Булатов окажется просто жалким повторителем того, что делал Зеленин на 15 лет раньше. Ахмадулина жила в шоколаде за Мессерером, который носил деньги и всячески ее окучивал. А Танька Зеленина понимает, что прожила всю жизнь с великим художником, но осталась ни с чем.
Ваш первый парижский друг — Рогинский?
Это самый большой мой друг и пример среди художников. Рогинский — чрезвычайно концентрированный человек. Каждое утро он встает и идет гулять с собаками. Потом от порта Майо идет пешком до порта де Лилла, с запада на восток, каждый день. Вечером опять идет гулять с собаками. Не распыляется, полностью поглощен страстью красить. Он уезжал из затопленного подвала под Пушкинским музеем, где все было завалено какими-то досками и кирпичами. «Дверь» уехала без него, а если бы не «Дверь», выставка в Третьяковке не состоялась бы. Там было 70 работ, которые он написал за последние пять лет, но перед этим было выставлено 15 работ 60-х годов, среди них — «Дверь». Я написал об этом текст. Все эти работы давно уже не его собственность, а одной дамы, жены парижского галерейщика Жоржа Лаврова, у которого выставлялся Рогинский. В галерее Жоржа Лаврова состоялась и моя первая персональная выставка в 1981 году, там вышел мой первый французский каталог.
А как вы стали французским актером?
В моем случае надо было быть голодным, чтобы стать французским актером. Я не стеснялся никакой работы. В Лондоне я как столяр оформлял выставку Зверева, Яковлева и Воробьёва в галерее Виктории Миро. В Дюссельдорфе я до помутнения забивал камни в асфальт. Неделя за неделей, по 11 часов в день. Два месяца я пахал, потом ехал в Париж с этими деньгами и жил полгода с семьей. В самом начале, когда совсем нечего было есть, я снимал шапку и шел в метро. Второй раз Олег Яковлев пришел ко мне в 81-м году и приколол на двери записку о том, что молодой режиссер по имени Эрик Барбье, заканчивающий парижский ВГИК, делает короткометражный дипломный фильм. Тема русская, и он ищет русских для массовки. Денег у него нет, но два раза в день будет кормить во время съемок. Тогда регулярно есть еще было трудно, и Яковлев совершил редкий в эмиграции человеческий подвиг, который должен быть прославлен в скрижалях истории. Я ходил тогда в телогрейке и не понимал, как мне повезло — случайно во Франции нельзя сыграть даже стук падающей лестницы за сценой. Пришел в маленькую бедную французскую квартиру, где юный Эрик Барбье собрал свою команду, и сказал, что накормить меня надо сейчас же. Глаза у них блестели, я шумел, показывал волосатую грудь. Минут через двадцать появляется переводчица и говорит: «Он сказал, что останавливает работу, переписывает сценарий, и вы будете играть главную роль». Фильм назывался «Потерянное лицо». Я сыграл одну из трех главных ролей. Сюжет был такой: через финскую границу после революции бегут русский офицер, казачий есаул и француз, который был репетитором в аристократической семье этого офицера. Снимали в Фонтенбло, похожем своими соснами на Финляндию. И я сыграл злого казачьего человека, а в следующем году получил приз «Альби» за лучшее исполнение мужской роли во французском короткометражном фильме. После этого посыпались предложения, и все покатилось само по себе.
Параллельно вы устраивали художественные акции. Если Христо упаковывал свои объекты, Энди Уорхол разрисовывал фотографии, то вы занялись перформансом, пройдя путь на Голгофу и искупавшись нагишом в римском фонтане.
Акции на Западе начались сразу, как я приехал в 1979 году. Перформанс в Риме «Итальянцы, берегите Папу!» был сделан за 9 дней до выстрела Али Агджи. В тюрьме я провел восемь с половиной дней, и хорошо, что за день до выстрела меня выпустили. Меня посадили вечером, а выпустили днем в четыре часа — целый день снимали отпечатки пальцев. На следующий день Агджа стрелял в Папу в Риме. Если бы я был в тюрьме, меня бы не выпустили.
Но по логике-то наоборот должно быть!
Мне сказал адвокат, что есть мнение, что я знал и не предупредил власти о покушении на Папу. Проживя какое-то время в Италии, я понял, что все говорят о Папе, и единственная возможность интеллектуального удара — это Папа. Поэтому я зарядил пленки, чтобы все это было записано и зафиксировано. В жанре искусства нужно найти болезненную точку, чтобы было замечено. Именно по этому же принципу я в Иерусалиме эксплуатировал Иоанна Предтечу и Христа. Единственное, что я отвергаю, — неуважение к другим. Важен конечный результат жизни. Разве может результат моей работы или работы великого художника Рогинского сравниться с Церетели?
20 лет спустя ваши последователи обыграли религиозную символику на выставке в Центре Сахарова, «Кока-кола — моя кровь» и так далее. Закончилось предприятие печально.
Но Тер-Оганьян иконы рубил настоящие — против этого я возражаю, это вандализм. Строить свое искусство на разрушении другого не следует. Я использовал идею, но не разрушал ее. О Бренере говорить как о нормальном художнике невозможно: я думаю, что там есть сильные психиатрические аномалии. Человек просто получал удовольствие от онанизма. У меня тоже были перформансы, связанные с голым телом, — я раскрашивал голых женщин и сам был голым, но все это было на поле искусства. Никакого соития или спермоиспускания, конечно, не было, потому что акт физиологический и акт интеллектуальный — разные поверхности жизни. Если Бренер прав, то прав и тот, кто застрелил эрцгерцога Фердинанда, когда началась война. Все-таки между жизнью и искусством существует трудноуловимая путина невозможности. О Кулике мне говорить сложно, поскольку, когда я впервые приехал в Москву, он бросился на меня с публичными объятиями, заявив, что всем мне обязан в искусстве.
Как русские появились в парижских сквотах?
Первым был Николай Павловский, приехавший в Париж в конце 79-го года из Минска. Он выиграл какую-то премию и вместе с другими был посажен в автобус и направлен в Париж. В предпоследний день он выпрыгнул из туристического автобуса и сбежал. К этому моменту я в Париже жил около года и какие-то издания уже попали в Россию. Коля пришел ко мне, второму после Рабина, который ничего ему не посоветовал, где устроиться и как жить. Я Рабина очень хорошо понимал, поскольку тоже ничего не мог посоветовать. Но у Рабина была диссидентская поддержка, я же к политической группировке не принадлежал, не говорил по-французски и сделать ничего не мог. Тогда я жил на Монмартре на чердаке, в 13 квадратных метрах с туалетом, кухней, душем и кроватью — стоять и ходить было негде. Но я с удовольствием и ностальгией вспоминаю это замечательное время. Единственное, что я точно знал, что надеяться на русскую эмиграцию никаких оснований нет, если ты не участвовал в антисоветском движении — «бульдозерной выставке», например. Ревность, зависть, нежелание помогать друг другу.
В отличие от всех прочих эмиграций, «белой» русской в том числе.
Павловскому я посоветовал искать ход к французам — русские только помешают. Круговая порука, войны Глезера с Нусбергом были чудовищны. То, что я себя успел как-то проявить, было связано с тем, что я никогда ни с кем из этой банды не был связан. И я сказал Коле: «Ты сбежал, на тебя направлен прожектор внимания, проси тебя знакомить с французской средой». Он так и сделал, в январе пришел ко мне снова и сказал: «Я нашел французов, у которых есть брошеный склад, где хранили бомбы во время немецкой оккупации Парижа и где только что вскрыли сквот». Павловский был одним из первых, через месяц туда пришел я. Это был многоэтажный склад за каменным забором, где в качестве консьержа, охранника у дверей, жил настоящий бомж, который во время войны в Алжире был капитаном военного судна, но потом разочаровался в войне, ему стало страшно за человечество, он все бросил и, несмотря на замечательную военную пенсию, переселился на помойку. Это было на рю Даркой, в 13-м районе, недалеко от сорбоннских общежитий, Ситэ Университэ. В первом номере «Мулеты», вышедшем в 82-м году, когда в Париже появился Эдик Лимонов, есть фотография этого сквота под названием «Пространство чистого вивризма» — Павловский, я, Валя Воробьёв, Эдик Лимонов и Сашка Эйдельман, питерский фотограф, приехавший по браку. Время от времени я стал сниматься. Там я заработал небольшие деньги, но уже на следующем фильме получал 4 тысячи франков в день. Это не так и много, но столько я до этого зарабатывал за два месяца. Мне выделили место, а примерно через полгода там появился Тиль.
Как совмещались ваш французский успех и жизнь в сквоте?
В марте 81-го приехали моя жена с дочерью, каким-то образом я их поселил и стал реже появляться в сквоте. Тут появился фотограф Валя Тиль с упреком, что я не живу в сквоте. И начались интриги. Тогда нас было уже человек 25–30, собрались сквоттеры и проголосовали за мое отлучение от сквота, считая, что я живу буржуазной жизнью. То есть то, что поселился в квартире с электричеством, водопроводом и, главное, со сливным сортиром, было для них преступлением. Вот за это меня и начали оттуда выселять, «Как же так, человек зарабатывает деньги!» И вселили вместо меня Тиля. А Валя Тиль заселился в мое ателье, которое я строил два года, но у меня хватило ума не поссориться с ним — я понимал, что счастливее, чем он. Так или иначе, тогда я оценил те фотографии, которые он начал делать. Работ десять есть у меня в коллекции. Валя все время присутствовал в русской артистической жизни, очень много снимал. Тиль оказался там в качестве персонажа второго призыва. Именно тогда я и увидел его фотографии. Вместе с ним туда попал покойный Володя Бугрин, академист, чьи фигуративные изображения людей и лошадей сильно отличаются от Ватагина. Тогда Валя начал снимать, у меня в парижской квартире висит старый монтаж из трех его фотографий одного перформанса, который назывался по-французски «Я жгу свою жизнь». Я все поджёг, себя поджёг, все сгорело, но надпись «Je brui ma vie» осталась видна. И вот первая фотография Вали Тиля в таком стиле появилась в 81-м году, а в следующем появилась в «Мулете».
Медведева жаловалась, что Тиль «фотографирует, а потом уродует, когда печатает. Где нос, где ухо, где ж…а, не разберешь никогда».
В первой «Мулете» про сквот есть, во второй тоже, а потом я сказал: «Ребята, вы у меня отняли мастерскую художника, а я про вас писать должен?» У Тиля есть очень большая серия, где я с Наташей. Пока меня с подачи Вали Тиля не выгнали из сквота, мы с ней занимались там эксгибиционизмом и боди-артом, я ее раскрашивал и расписывал. Это тоже издано в «Мулете». На ней было написано «Я — художник Толстый», а на мне «Я — Наталия Медведева».
В Питере Тиль считался маргиналом даже в подполье.
Даже в сквоте он был маргиналом. По непонятным мне причинам, связанным с его характером и формой жизни, он категорически ни с чем не считается. Любое общество, даже общество кошек, создает определенную систему взаимоотношений. Фигурально говоря, он ведет себя неадекватно даже в разговоре, не отвечая на запрос, на посылку. Я допускаю, что это — достойная позиция как защита индивидуальности от общества, но для меня Валя человек «a part», т.е. человек «в стороне», с которым нужно быть вежливым, но осторожным, чтобы, фигурально говоря, не получить по голове — словом, конечно. Вообще-то он очень милый и порядочный человек, у которого нет никакой подлости. Даже в интриге со сквотом он не был мерзавцем, просто во всем — как он ест, пьет и разговаривает — он не похож на других. Видимо, он страшно боится, что его упрекнут в том, что он на кого-то похож.
Я был на его выставке в сквоте на рю Матиньон, где можно было купить работы за деньги — 50, 100 франков, а можно, просто написав цифры на бумажках.
Это типичный Тиль. Каждый артист имеет право на позу, на выбор формы жизни и общения, у них бы ничего не получалось, если бы артисты были как обыватели. У Вали это не презрение к общественному мнению, не пренебрежение людьми, это форма внутренней жизни. Это есть его естественное ощущение артистизма.
Говорят, Тиль купил «мерседес» и, не умея водить, въехал в ворота эмигрантского замка Монжерон, где жил.
Это не так. Все его «мерседесы» — подарки каких-то богатых немецких старух, которые помогали ему жить. Он дарил им свои картинки, и богатые миллионерши плыли от счастья, а он жил у них на правах русского гения. В 90-е годы его работы уже вставляли в золотые рамы где-то под Мюнхеном. Так что «мерседесы» он не покупал и, пока они двигались, ездил на них из Монжерона в Париж и обратно. А сейчас он болеет и не сможет приехать больше даже в Россию. Да и родственников у него здесь не осталось. Живет он в общаге, в тепле, иногда мы говорим с ним по телефону. Он получил от города Парижа маленький 16-метровый пенал в доме престарелых, где в одном объеме есть и душ и кухня, ему платят сносную пенсию по инвалидности, полностью достаточную для жизни.
Художник Путов делал в сквоте по 364 работы в год.
Не 364 в год, а сорок рисунков в день! Сейчас у него никакой мастерской в сквоте уже нет. Он нашел замечательного богатого еврея с галереей в Канаде, который и купил ему дом за 50 тысяч долларов, а увез в Канаду 3 или 4 тысячи работ. Я был консультантом при покупке и крестным отцом старшей дочери Путова. Недалеко от путовского дома недавно упал французский самолет, и они дом продали. Его жена, Сильвия, купила в Бретани, в двухстах километрах от Парижа, другой дом. Там он разбросал свои холсты во всех местах, и оказалось, что в настоящий момент у него 25 тысяч работ.
Хвостенко был там же?
Хвост в Париже появился на год раньше меня. Хвост — кошка, которая гуляет сама по себе, и он был везде. С другой стороны, он человек, ощущающий свободу как некое индивидуальное неоспоримое право на предательство. Я его очень люблю, мы с ним друзья, но у него все сильно расшатано. В середине 80-х годов мы близко дружили — Лева Бруни, я и Хвост. Потом это распалось из-за хвостовского беспредела. Хвост от пьянства делает иногда глупости, мы дружим с ним до сих пор, но самого секретного я ему не предложу. Он никогда не отдает долги. Если в какой-то момент ему что-то перестает нравиться, он выходит из игры с удобством и выгодой для себя. Если ему что-то полезно, он может сдать всю ситуацию тут же. Причем он этого не скрывает, говоря: «Да, но мне так интереснее! Если бы я так не сделал, не было бы того или иного». Моя установка — работать. А у него есть такая теория: мир делится на гениев и быдло. И быдло должно содержать гениев, а «Я — гений».
«Симпозион», последний русский клуб в Париже, сделал все-таки Хвост. Где еще можно было из парижского 2000-го перенестись в московский 1975-й, с кухонными разборками, дамами в шубах и селедкой под шубой. Входной билет — бутылка.
Клуб создал Миля Шволес. На рю де Паради с первого до последнего дня была полукриминальная обстановка, но, с другой стороны, когда-нибудь этот подвал будет прославлен. Я там сыграл две главных роли в спектакле «Играем Горького. “На дне”», хозяина ночлежки и рабочего человека. Миля Шволес — покровитель искусств, а Хвост был человеком спектакля, и он ему дал подвал. Если бы он не дал помещение, не платил бы каждый месяц за электричество и водопровод, ничего бы не было. Когда же он услышал, что весь мир делится на быдло и на гениев, то перестал содержать клуб. Чувство благодарности у Хвостенко отсутствует полностью.
А кто такой Миля Шволес?
Миля Шволес — эдакий меценат, человек, родившийся во дворе дома художников на Гоголевском бульваре, 8, и сделавший мою самую успешную коммерчески выставку. Из 126 работ 103 были проданы в первые два дня. Тогда никто не знал, что я работаю с деньгами. Беру доллары, франки или рубли, склеиваю их или клею на холст. Ведь основой всего в нынешнем мире являются деньги.
Мулетой дразнят быка на корриде. Кого дразнили вы своим альманахом?
«Мулета» была семейной игрой и выходит до сих пор. Идея появилась сразу по приезду в Париж. Начал я достаточно рано, в 82-м году. Я решил, что надо быть дерзким, и стал издавать свое. Был «А-Я», где Шелковский опубликовал обо мне неплохой разворот с одним манифестом вивризма. А дразнил я тех, кто выехал в борьбе с косностью и застоем и вдруг реализовал в эмиграции самые советские формы взаимоотношений, комплектации аппаратов газет журналов и фондов. Они говорили, что советские воруют, но так же воровали деньги, пожертвованные на всю эмиграцию. Но в ситуации нравственного поля работает только безукоризненная мораль. Потому что все остальное может быть «за» или «против», но занимает одно место в сортире. Я никогда не играл в политические разборки.
«Мулета» была над политикой?
Когда Лимонова посадили, я был тем человеком, который на Западе собирал подписи в его защиту. Я обзванивал людей, кто-то давал подпись, кто-то нет. Я не скажу, кто отказался. С Валей Тилем произошло следующее: «Валь, ты подпишешь?» — «Да, подпишу. Только ты подпись поставь: Валентин Мария Тиль Самарин Смирнов». — «Валь, это серьезный политический документ, здесь лучше подписаться как Валентин Смирнов. Цирк из этого устраивать неудобно. Это ж не артистическое выступление — не каталог, не подпись работы». — «У меня дедушка был Самарин!» — «Но это ж дедушка, не ты!» Он начал на меня орать по телефону, я на него обиделся и повесил трубку. Все-таки я написал так, как я считаю. Лучше всех повел себя Анри Волохонский, вот кто безукоризненно честный человек. Анри Волохонский, либеральный человек, находится на другом политическом полюсе, но сразу подписал письмо в поддержку Лимонова.
Лимонов в хорошем смысле провокатор, как и вы.
Я никаким образом не оправдываю политическую позицию Лимонова и его выходки. Я считаю Лимонова великим русским писателем. Эпоху, время, состояние русского языка, академического и народного, никто лучше Лимонова в своих литературных упражнениях не выразил.
Ваши манифесты печатала не только «Мулета», но и газета «Завтра».
Я ни одного текста для газеты «Завтра» не писал, но они мои поэтические тексты публиковали. Газета «День» как-то даже перепечатала две полосы из разных «Мулет». Парижская интеллигенция очень резко отреагировала на этот текст: «Что может быть пошлее, чем “жить и действовать по обстоятельствам”, и/или всегда в соответствии с личным интересом, т. е. с выгодой! Какая тоска жить без веры, без благородной идеи, без надежды на что-нибудь такое, чему невозможно научить или научиться! Сотворить неподкупное или непродаваемое, преодолеть вопреки, пострадать за, спасти честь, защитить мораль, поднять флаг. Какая чудовищная потеря — разменять свою единственную жизнь на удобства, избыток, покой…»
В «Мулете» вы печатали не только знакомых?
Если я чувствовал, что текст имеет минимальную социо-культурную ценность, он попадал. Но было много графоманов и жуликов — все сохранилось в моих архивах, которых у меня четыре тонны.
Зачем «Мулета» боролась с Кабаковым?
Против Кабакова там нет ни одного слова. Но, по сути, это человек не моего романа. Которого я не считаю первооткрывателем. До него на Западе инсталляции делали десять лет. Я с ним познакомился в музее восточных культур, куда мы пришли с Ленькой Бажановым на какую-то выставку: «Смотри, Кабаков идет!» Небольшого роста, в заячьей шапке. Интеллектуально он мощный человек. Он самый работоспособный Абсолютно информированный, не ленивый, трудяга. Он очень хорошо знал мировую ситуацию, и этим воспользовался. Ведь то, что он сделал, в конце концов, компиляция. Может быть, опосредованная, но он не сделал ни одного художественного открытия. Он ни в чем не был первым. Он ординарный художник своего времени. О нем упоминает очень ограниченный и вполне вычисляемый круг критиков. Прежде всего те, у кого так или иначе оказались его работы, а работы надо продвигать. Я не отрицаю его знаний и трудолюбия. Но место ему не то установлено. Его выдают за пророка и созидателя, каким он не является. Определенный узкий круг людей собрался и так решил. Они зарабатывают деньги на его пропаганде. Одни пишут, другие торгуют, он производит.
Как вы столкнулись с художественной мафией?
В столетие смерти Ван Гога Францию разделили на департаменты по рецепту Наполеона. И собрали известных авангардистов, рисковавших вслед за Ван Гогом. Мне достался Тулон, в 25 километрах от которого есть такой маленький городок Йер, известный как столица французских мафиози. На халяву дали громадный холст, пять на три метра, десятки килограмм краски, и я решил: «сейчас-то им и засандалю музейную работу!» Работу я засандалил, но ее даже смотреть не приехали. Я очень переживал, с трудом довез ее до Парижа. Сейчас она лежит на полу, как ковер. Как реставратор, понимаю, что ее надо погрузить в кювет с горячей водой и медленно разматывать. Потому и не выбрасываю. Однажды решил подарить картину Русскому музею — но мне, через третье лицо, чтоб концов не найти, передали, что музей готов взять ее в подарок за 20 тысяч долларов и называют имя известного искусствоведа. Транспортировка и реставрация за мой счет. Я конечно отказался.
А московские деятели, в большинстве своем печатавшиеся в «Мулете»?
Они не имеют влияния ни на каком уровне, их не существует, они просто подпевают Гройсу. Как известно, я с Леней Бажановым учился на одном курсе университета и кончил его в один год. И, когда начал ездить, сказал ему: «Возьми работу! Денег не нужно, привозите в Москву, натягиваете на подрамник, и после этого я оформляю дарственную надпись». — «Старик, возьмем!» Надо задекларировать, сфотографировать, поставить печать и ввозить-вывозить. Но через какое-то время началось: «за машину заплати». Я развернулся и пошел в другую сторону.
Как первые «деньги» появились? Помню их по московской выставке.
Первые деньги были сделаны в 95-м году, но у меня даже 96-го ни одной деньги не осталось. Есть две-три 97-го. Московская выставка вышла неожиданно. Я приехал всего на два месяца, из которых месяц снимался в Грузии, а потом пришел к Ирке Алпатовой с Леней Талочкиным, и она предложила выставить его коллекцию. Черно-белый каталог приехал в галерею через два часа после открытия выставки.
Не пойму, как при внешней неспешности, даже вальяжности, вы успеваете делать очень много — «Деньги» писать, «Мулету» издавать, в кино сниматься.
Я был рожден очень энергетически потентным человеком — у меня было много энергии. В конце концов, коэффициент моего полезного действия окажется ничтожным, но останутся 39 французских фильмов и два голливудских. «Костер» был первой главной ролью. «Индеец в Париже» до сих пор продается на дисках, у меня там очень большая роль. В фильме «Сибирский цирюльник» голос Михалкова на французском языке — мой голос. В Голливуде — в «Ронине» и «Годзилле», где, правда, только дублировал на русский язык голос мэра Нью-Йорка. Самая известная роль — палач в «Королеве Марго». Я появляюсь на экране через сорок минут после начала фильма, собираю трупы после Варфоломеевской ночи. Но становлюсь главным действующим лицом. У меня как минимум три крупных сцены с Изабель Аджани. На свое сорокалетие она пригласила меня в гости, и я с ней танцевал. Я рубил головы Коконнасу и Ла Молю. Ключевые реплики в фильме сказаны мной, это цитировалось во французской прессе. Выведя их из Варфоломеевской ночи, я спросил Коконнаса: «Протестанты, вы думаете, что ваша вера справедливей нашей, католической?». Палач был католиком. Ла Моль — тоже, и я сказал ему: «Послушай, неужели у тебя нет сил защитить свою веру, не применяя меча?» Ключевые слова в фильме о противостоянии католиков и протестантов мои. Приятно вспомнить на старости лет.
Постоянный адрес статьи:
https://artinvestment.ru/invest/painters/20130305_kotlyarov.html?fbclid=IwAR3DOGW-DVEPc1bJ1D40U_0bd3tE9RW4ZA9wQ8VRbXld__Avdt2VymqZI7I
https://artinvestment.ru/en/invest/painters/20130305_kotlyarov.html?fbclid=IwAR3DOGW-DVEPc1bJ1D40U_0bd3tE9RW4ZA9wQ8VRbXld__Avdt2VymqZI7I
© artinvestment.ru, 2024
Внимание! Все материалы сайта и базы данных аукционных результатов ARTinvestment.RU, включая иллюстрированные справочные сведение о проданных на аукционах произведениях, предназначены для использования исключительно в информационных, научных, учебных и культурных целях в соответствии со ст. 1274 ГК РФ. Использование в коммерческих целях или с нарушением правил, установленных ГК РФ, не допускается. ARTinvestment.RU не отвечает за содержание материалов, представленных третьими лицами. В случае нарушения прав третьих лиц, администрация сайта оставляет за собой право удалить их с сайта и из базы данных на основании обращения уполномоченного органа.
