Фильмы: «Великая красота»
ARTinvestment.RU   07 мая 2021

Художественное кино, в котором главный герой, сюжет и основной конфликт составляют единое целое

«Великая красота» (Оригинальное название: Lagrandebellezza)
Режиссер: Паоло Соррентино
год выхода: 2013
141 мин.
кинокомпания: IndigoFilm, Италия

Обычно лучший фильм того или иного режиссера начинают выбирать после смерти его создателя. С «Великой красотой» вышло по-другому: ленту Паоло Соррентино критики безапелляционно (и немного безответственно) назвали лучшим творением мастера при жизни. В свою очередь это наложило отпечаток на дальнейшую карьеру режиссера: Соррентино как будто смирился с тем, что ничего лучшего от него уже не ждут, и последующими полнометражными картинами («Молодость», «Лоро») спорить с приговором критиков не стал. Зато отыгрался на другом поле — показав, что вместе с «лучшим фильмом» одновременно может снять и «лучший сериал» («Молодой папа»).

«Великая красота» — фильм об искусстве, но другого рода: искусстве жить красиво, но бесцельно, искусстве жить неброско, но со смыслом. Главный герой картины не возрастной повеса Джеп Гамбарделла, а весь Рим. Он же заменяет собой и сюжет, и основной конфликт: Рим — и причина хандры и распутства, и лучшее от них лекарство. Тем не менее в картине имеются две сцены, в которых режиссер (он же автор сценария) точечно определяет свое отношение к искусству современному. В первом случае мишенью саркастического дротика Соррентино стала вымышленная художница-перформансистка Талия Концепт, обмотавшая голову поролоном, прежде чем демонстративно боднуть ею римский акведук. В продолжение сцены художница дает знаковое интервью гламурному итальянскому изданию, которое мы не можем не привести в полном объеме: текст прекрасен от начала и до конца:

— (Джеп, интервьюер) Начнём с самого начала.
— (Талия, художник) А почему не с конца? Талия Концепт любит провоцировать.
— Есть вещи важнее попытки меня спровоцировать. И потом, привычка говорить о себе в третьем лице становится невыносимой. Что вы сейчас читаете?
— Мне нужно читать, я живу вибрациями. Чаще — экстрасенсорными.
— Что именно вы подразумеваете, говоря о вибрациях?
— Поэзию вибрации невозможно передать с помощью примитивных слов.
— Ну хотя бы попытайтесь.
— Я художник, мне ни черта не нужно объяснять.
— Тогда я напишу так: «Она живёт вибрациями, но не знает, что это такое».
— Мне начинает не нравиться это интервью. Я чувствую в вас конфликтность.
— Конфликтность как вибрацию?
— Конфликтность как проклятую назойливость. Поговорим лучше о том, как ко мне приставал друг моей матери.
— Нет уж, я хочу знать, что такое вибрации!
— Это мой радар. Так я слежу за всем происходящим.
— Радар? В каком смысле?
— Вы меня достали. Послушайте, мы плохо начали… Талия Концепт хочет дать интервью вашему изданию, у которого много читателей. Но у вас предвзятое отношение. Почему бы вам не написать, что она по одиннадцать раз в день занимается любовью со своим парнем — талантливым концептуальным художником, который лепит конфетти на баскетбольные мячи?
— Талия Концепт говорит о вещах, игнорируя их значение. Всё, что я услышал, — это ерунда, негодная для публикации. Вы ошибаетесь, думая, что можете очаровать меня фразами вроде «я художник и мне не надо ничего объяснять». Большинство наших читателей — образованные люди, которые не хотят, чтобы их дурачили.
— Тогда почему вы не даете мне рассказать о моем трудном, болезненном, но неизбежном пути художника?
— Неизбежном для кого? Молю вас, скажите же наконец, что такое вибрации!
— Я… не знаю.

На этом интервью заканчивается, а разъяренная художница грозит пожаловаться на Джепа главному редактору. Впрочем, как мы видим позднее, редактор от проделанной работы в полном восторге:

— Какое интервью — просто обхохочешься!
— Да, но это последний раз, когда я беру интервью у человека, который бьётся головой о стену.

Говорят, после выхода «Великой красоты» Марина Абрамович решила подать на Соррентино в суд. Однако в итоге не сделала этого: то ли адвокаты художницы посчитали, что одного лишь балканского профиля «прототипа» в кадре недостаточно для претензии, то ли сама Абрамович поняла, что для чистоты эксперимента ей придется объяснять, что же такое вибрации. А с вибрациями, как известно, все очень непросто.

Вторая сцена, в которой фигурирует современное искусство, посвящена 10-летней девочке-вундеркинду, которая руками создает абстрактную экспрессию на частной вечеринке, переполненной звездной публикой. Нравы толпы очень точно определены Соррентино двумя фразами, которыми обмениваются герои при виде одного из гостей:

— Кто этот негодяй?
— Лилло де Грегорио, крупнейший коллекционер современного искусства в этой стране развратников.

Тем временем, юная художница предпочитает игре на публику игру со сверстниками, но родители (при участии того самого коллекционера) развлечение детей резко прерывают:

— Кармелина, ты должна немножко поработать.
— Мама, я никуда не пойду. Мы играем!
— Кармелина, ты соображаешь, что говоришь? Там в парке — ведущие галеристы со всей Европы. Покажи им, на что ты способна, и мы станем самой счастливой семьёй в мире!
— Но я и так счастлива. А когда вырасту — буду ветеринаром.

С профессией ветеринара Кармелине придется подождать как минимум несколько лет: она выходит на сцену и на глазах «ведущих галеристов» за несколько минут создает полотно в духе Виллема де Кунинга. Работает экспрессивно, вымещая на холсте злость и обиду на родителей и весь мир. Эмоции Кармелины не остаются незамеченными в зале:

— Но девочка плачет...
— О чём ты? Эта девочка зарабатывает миллионы!

С вопросом детского арт-рабства Паоло Соррентино обошелся не менее прямолинейно, нежели со своим отношением к современному перформансу: за 10 лет, предшествующих выходу фильма, рынок искусства был свидетелем появления как минимум пяти детей, из которых правдами-неправдами родители выжимали гениальность, — от страдающей аутизмом британки Айрис Грейс Хэлмшоу до американки Марлы Олмстед. В последнем случае, кстати сказать, к родителям примкнул предприимчивый галерист и «раскручивал» ребенка до тех пор, пока не выяснилось, что за Марлу рисует отец — неудавшийся художник, работающий в почтовой службе. Из плеяды детей-гениев в настоящий момент в живописи осталась лишь Отем де Форест, поступившая на профессиональное обучение в родном Бостоне. Замечен среди одаренных детей и «русский след»: работы 4-летней Аэлиты Андрэ в 2011 году были презентованы в США, чему очень радовались папа-австралиец и русская мама девочки. Как видно из Instagram-профиля художницы, 13-летняя Аэлита не бросает живопись, однако до сих пор представлена фотографиями 10-летней давности. Отчего-то подумалось, что, будь в режиссерском кресле вместо Соррентино — Тарантино, родителей киношной Кармелины ближе к концу фильма ждала бы, как минимум, еще одна сцена… Вторая мысль, которая возникает, глядя на миллионные страдания юной художницы: а не показан ли в образе ребенка сам Герхард Рихтер, чей переход от гиперреализма к абстракции произошел под «родительским» надзором топ-дилера Мариан Гудман?

Начав с выпадов в адрес современного искусства, Соррентино двумя штрихами показывает свое отношение к искусству в целом. Штрихи эти — два ночных визита героев фильма: в Капитолийский музей и на виллу Медичи. Другими словами — в первое публичное музейное пространство, открытое Ватиканом для репрезентации своей коллекции и в первую частную арт-резиденцию, которая ознаменовала появление светского искусства. «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости», — писал Пушкин, а через триста лет и в самом конце фильма, чтобы запомнили, Соррентино пересказал его своими словами в диалоге Джепа и религиозной отшельницы сестры Марии:

— Вы знаете, почему я ем только корни?
— Нет. А почему?
— Потому что корни — это важно…

Денис Белькевич, AI