Знаменитый английский куратор рассказал в интервью SPIEGEL, что он думает по поводу реституции

• Сэр Норман Розенталь. Источник: spiegel.de
  

Сэр Норман Розенталь (Norman Rosenthal, р. 1944) более трех десятилетий провел в должности главного куратора британской Королевской академии художеств. Недавно он дал интервью немецкому журналу SPIEGEL, где высказал свое мнение по поводу реституции.

SPIEGEL: Сэр Норман, почему Вы считаете, что реституцию культурных ценностей, украденных нацистами в годы Холокоста, пора прекратить?

Норман Розенталь: Создается совершенно неправильное впечатление, что реституцией можно искупить вину, хотя такой ущерб невозможно возместить, тем более с помощью нескольких произведений искусства.

S.: Вы отдаете себе отчет в том, что Ваши заявления могут вызвать неоднозначные отклики?

Н. Р.: Заметно, что больше всех переживают по этому поводу немцы. Мои друзья из Германии, которые придерживаются либеральных воззрений, предупредили меня, что мои аргументы могут взять на вооружение «правые». Хотя последнее, чего я добиваюсь, — это то, чтобы мои заявления были использованы для «продвижения» идей, которые я считаю неверными.

S.: После Второй мировой войны многие произведения искусства, похищенные нацистами, оказались в музеях. Не заходите ли Вы слишком далеко, утверждая, что необходимо установить сроки давности? Ведь это такая «больная» тема…

Н. Р.: Не всем мои аргументы кажутся неправильными. Меня поддержали директора известных музеев Лондона и Нью-Йорка, а также многие арт-дилеры, среди которых есть и евреи.

S.: Но многие директора музеев как раз и стремятся к тому, чтобы остановить реституцию — ведь они боятся потерять свои шедевры.

Н. Р.: Я это прекрасно понимаю. Я отдаю себе отчет в том, что такое мнение, прозвучавшее из моих уст, производит совсем другое впечатление — ведь я еврей. Не могу назвать себя набожным, но я в полной мере осознаю свою принадлежность к еврейскому народу. И я не говорю, что отказаться от реституции легко. Это очень сложный вопрос, но разобраться с ним необходимо.

S.: Но мы говорим о самой большой краже культурных ценностей в истории, а также о том, что претензии жертв Холокоста и их родственников умышленно игнорировались на протяжении десятилетий.

Н. Р.: Что с реституцией, что без нее — историю Германии никогда не «очистишь». Искусство не должно отвечать за эти страшные преступления. Множество людей, в числе которых мои родственники, были убиты в концентрационных лагерях. Невозможно даже представить себе, какой кошмар тогда творился. И как это простить? (Неужели можно преуменьшить масштабы этого зла. — AI.), отдав кому-то картину Тициана? Раны Холокоста никогда не заживут, и немцы должны научиться жить с этим.

S.: Но можно (загладить вину перед отдельными семьями. — AI.), вернув ценности, которые по праву принадлежат им.

Н. Р.: Один адвокат предлагал мне побороться за собственность моих родителей. Он даже хотел заплатить за расследование.

S.: Речь идет об искусстве?

Н. Р.: Нет. Это недвижимость в Тюрингии, откуда родом моя мать, а также большая ферма в окрестностях Братиславы, когда-то принадлежавшая семье моего отца. Но я не заинтересован в возвращении этой собственности. Я хочу жить своей жизнью, а не «застревать» в прошлом. Ни я, ни Вы не можем представить себе то, что тогда произошло.

S.: Это говорите Вы, историк?

Н. Р.: Да. Меня интересует прошлое. Каждый должен разобраться в своем отношении к нему, но я живу в сегодняшнем мире. Я не хочу обогащаться за счет горькой судьбы моих родителей, и я надеюсь, что мои дети будут думать так же. Каждое поколение должно заново изобрести себя. То, что важнее всего, — это настоящее. Мы все должны жить в настоящем.

S.: Что для Вас значит история Вашей семьи?

Н. Р.: Для меня это что-то сентиментальное. Я даже ездил в места, где родились мои родители. Я был и в Словакии, и в Тюрингии. Я побывал там еще во времена ГДР. Эти поездки я назвал моими «государственными визитами».

S.: Почему так официально?

Н. Р.: Меня встречали как представителя Королевской Академии. Власти Восточной Германии были заинтересованы в том, чтобы художники из ГДР экспонировались у нас, и поэтому они решили рискнуть (и пригласить меня. — AI.). Меня спросили: «Что Вы хотите увидеть, мистер Розенталь, хотели бы Вы пойти посмотреть на мемориал в концлагере Бухенвальд?» Я сказал, что лучше посмотрю на дом моей матери в Мюльхаузене, и меня отвезли туда на лимузине. Я вошел во двор и увидел, что там сидят две пожилые женщины в черных платьях. Они были похожи на ворон. Одна из женщин спросила меня, зачем я приехал, и я сказал, что являюсь сыном Кэте Цукер (Käthe Zucker). Она задала мне единственный вопрос: «Она еще жива?» Я сказал «Да» и ушел. У меня было такое ощущение, будто я встретил призраков. У меня нет никаких фотографий того дня, потому что я обычно не делаю фотографии, но эту сцену я никогда не забуду.

S.: Все люди по-разному относятся к прошлому. Некоторые гордятся тем, что их предки были коллекционерами, и хотели бы вернуть себе предметы из их собраний. Такие люди чувствуют привязанность к семейным фотографиям, и, может быть, даже к произведениям искусства, принадлежащим их родителям.

Н. Р.: Может быть, но ко мне это не относится. У меня нет никаких прав на то, что достигли мои родители, мои бабушки и дедушки. Получается, что некоторые люди получают выгоду из того факта, что им по реституции положено какое-то имущество, а другие, пережившие такой же кошмар, ничего не получают. Это несправедливо.

S.: Но, призывая положить реституции конец, Вы помогаете тем упрямцам, что до сих пор отказываются признать прошлое. Музеи, например, даже не предоставляют посетителям информацию о том, что некоторые предметы из их коллекций были украдены нацистами.

Н. Р.: Но в Лувре вы тоже нигде не прочтете, что такая-то скульптура была похищена в Италии Наполеоном. Это все — дело далекого прошлого. То же самое относится и к произведениям, украденным из дворцов после русской революции. Ни один человек в здравом уме не будет «продвигать» идею реституции работ импрессионистов и других предметов, отобранных у аристократов. Рано или поздно, может быть, достаточно скоро мы будем думать то же самое о конфискованном нацистами искусстве.

S.: Сейчас выходит все больше и больше книг и научных трудов на тему украденного искусства, но на некоторые вопросы пока что нет ответов, и провенанс многих работ еще не выяснен. Нет никаких поводов к тому, чтобы снова замалчивать эту проблему.

Н. Р.: Расследовать никто не запрещает, но, по-моему, важнее изучать само искусство. Все это — вопросы приоритетов. Какие у вас приоритеты? Если бы мы сказали, что одна десятая часть Германии принадлежала евреям, отдали бы вы им эту часть? Вот это было бы адекватно. Или, может быть, лучше подумать о сроках давности, потому что, в конце концов, мы должны научиться жить друг с другом и относится к истории как к истории, а не как к продолжению настоящего?

S.: Неужели это так легко?

Н. Р.: Я не говорил, что это легко. У меня есть близкие друзья — евреи, которые ненавидят Германию всей душой. Они говорят, что всю страну нужно покрыть морем соли за то, что немцы сделали с евреями.

S.: Как Вы относитесь к немцам?

Н. Р.: Я отношусь к человеку прежде всего как к индивидуальности. Моя тетя-еврейка смогла выжить (в годы Холокоста. — AI.) в Германии, потому что немцы дали ей приют. Это тоже часть истории, которая становится все более сложной и субъективной. После войны тетя жила в районе бассейна Рейна. В пятидесятых и шестидесятых годах мы часто приезжали к ней на летние каникулы. Я не хочу преуменьшать ужасы прошлого, но я также не хочу, чтобы русские отдавали искусство, которое красноармейцы украли во время Второй мировой в Германии. Рисунки Дюрера (Albrecht Dürer), например, должны остаться в России.

S.: Немцам вряд ли было бы приятно это слышать. Они еще борются за возвращение этих утраченных сокровищ.

Н. Р.: Но похищение этих предметов красноармейцами уже история.

S.: А в какой момент событие начинает именоваться «историей»?

Н. Р.: Не позднее, чем умрет последний его свидетель. Иначе как разобраться в том, что история, а что нет? Нужно ли возвращать произведения ныне живущим детям, внукам, правнукам? И их потомкам? Нет, произведение нужно отдавать в течение 10 лет после смерти владельца, не позже. Для моей 15-летней дочери Гитлер — такая же далекая фигура, как Наполеон.

S.: Клеменс Туссен (Clemens Toussaint), немецкий специалист по розыску украденных нацистами культурных ценностей, говорит, что дух нацизма еще не изгнан из музеев (имеется в виду нежелание музеев расставаться с работами, попавшими туда после нацистских конфискаций. — AI).

Н. Р.: Не вижу в этом утверждении ничего, кроме лингвистической эквилибристики. Что бы оно могло значить? Конечно, у музеев есть обязанности, но я верю, что их главной обязанностью остается хранение искусства, передача знаний о нем из поколения в поколение. Между прочим, мы должны помнить о том, что в последние годы объемы арт-рынка значительно выросли, — это обстоятельство пробудило во многих людях алчность. Те, кто пытается заработать деньги на трагедии жертв Холокоста, вызывают у меня ассоциации со стервятниками.

S.: Сурово.

Н. Р.: Если бы вы, находясь в Англии, решили после войны продать работу Пауля Клее (Paul Klee), вам никто бы и пяти фунтов за нее не дал. Даже в начале 1960-х можно было купить коллаж Курта Швиттерса (Kurt Schwitters) за десять фунтов. А сейчас такие произведения стоят сотни тысяч, даже миллионы, и аукционные дома, дилеры и адвокаты начинают усердно расследовать провенанс работ из публичных собраний. Во многих случаях картины появляются на торгах сразу после реституции, и адвокаты забирают себе 50 процентов от принесенных ими сумм.

S.: Что может быть более возмутительным, чем тот факт, что в коллекциях музеев находятся картины, обладать которыми они не имеют права?

Н. Р.: Очень грустно, когда экспонаты вдруг пропадают из музеев и никто уже не может их увидеть.

S.: Должно ли искусство все время быть у всех на виду?

Н. Р.: Самые важные произведения — да. Девятая симфония Бетховена тоже принадлежит всем. Что бы было, если бы ее тоже назвали «украденным произведением искусства»? Меня очень расстраивает, что наследники Рихарда Штрауса (Richard Strauss) вставляют палки в колеса тем, кто хочет исполнять его музыку. Изобразительное искусство не может быть так легко воспроизведено, поэтому оно должно находиться у ответственных людей. В каком-то смысле хорошие коллекционеры делают то же самое, что и музеи: они делятся искусством с другими, и этим спасают людей от неграмотности. Искусство прятать нельзя.

S.: Среди самых известных произведений, полученных по реституции в последние годы, — картины Эрнста Людвига Кирхнера (Ernst Ludwig Kirchner) и Густава Климта (Gustav Klimt). Рональд Лаудер (Ronald Lauder), нью-йоркский коллекционер еврейского происхождения, купил их у наследников за рекордные суммы. Он отдал 135 миллионов долларов за портрет музы и покровительницы Климта Адель Блох-Бауэр (Adele Bloch-Bauer).

Н. Р.: Я хорошо знаю Рональда Лаудера. Он знает мое мнение, и я бы не сказал, что он им так уж «проникся». А мое мнение таково: бум на арт-рынке породил алчность.

S.: А сейчас на этом рынке, как и везде, все не слава богу. Отразится ли это на реституционных спорах?

Н. Р.: Кто знает? Недавно я встретился в Нью-Йорке с одним американским банкиром и меценатом, так он впал в панику, когда узнал, что ему придется возвращать какие-то бонусы. А потом ему позвонил кто-то из Вашингтона и сказал: «Это конец капитализма, каким мы его знаем». Я думал, что у него случится инфаркт. Хоть арт-рынок тесно связан с финансовым миром, было бы неверным утверждать, что он умер. Это последний нерегулируемый рынок, и он держится очень хорошо.

S.: Многие из художников, чьи произведения экспонировались на организованных Вами выставках, стали знаменитыми, а их работы выросли в цене. Разве Вы не гордитесь этим?

Н. Р.: Нет. Если бы мир был идеальным, людям не приходилось бы платить за искусство.

S.: Вы познакомили Британию со многими немецкими художниками. В 1970-х и 1980-х, например, Вы представляли движение «Новых диких».

Н. Р.: Я стал одним из первых, кто показал вне Германии работы таких художников, как Йозеф Бойс (Joseph Beuys), Ансельм Кифер (Anselm Kiefer), Георг Базелитц (Georg Baselitz) и Зигмар Польке (Sigmar Polke), кроме того, я написал одну из первых каталожных статей о творчестве Нео Рауха (Neo Rauch).

S.: Почему Вы так интересуетесь немецким искусством?

Н. Р.: Конечно, во многом это объясняется моими немецкими корнями, и конечно же, в немецком искусстве есть что-то особенное, что мне очень близко, что-то очень экспрессивное, открытое, радикальное.

S.: Трудно ли было заинтересовать немецким искусством британцев?

Н. Р.: У них не было выбора. Я всегда устраиваю выставки для себя, и если они нравятся другим, тем лучше. Многие мои «немецкие» экспозиции были очень популярными, от Кранаха (Lucas Cranach) до Кирхнера, от Йозефа Бойса до Георга Базелитца и так далее, я уж не говорю о великой Шарлотте Саломон (Charlotte Salomon), которую сначала надо было заново открыть. Я очень рад, что мне выпала честь представлять немецкое искусство. Мое немецкое происхождение — это часть моей личности. Я никогда бы не стал жаловаться на жизнь. Я сделал замечательную карьеру в Англии, и у меня такая жизнь, о которой мои бабушка с дедушкой не могли даже мечтать. Мне невероятно повезло, и я могу сказать, что счастье не должно зависеть от материальных благ.

S.: Господин Розенталь, спасибо Вам за интервью.

Источник: spiegel.de