Эксклюзив AI. Однокашник художника Юрий Шевченко рассказал журналисту Вадиму Алексееву об Анатолии Звереве, с которым они занимались к художественном кружке в Сокольниках в 1950-х годах, и их общем учителе Владимире Акимовиче Рожкове

• Адольф Демко, Юрий Шевченко, В. Стрижков, Сивин, Анатолий Зверев, В. Жигарев, Таня, Исаева, Татьяна Шевченко, В. А. Рожков, Николаев, Медведев.
  Февраль 1963

• Владимир Акимович Рожков, Юрий Шевченко, Сивин, Татьяна Шевченко, неизвестный, Анатолий Зверев.
  Февраль 1963

Однокашник художника архитектор и дипломат Юрий Шевченко рассказал журналисту Вадиму Алексееву об Анатолии Звереве, с которым они занимались к художественном кружке в Сокольниках в 1950-х годах, и их общем учителе Владимире Акимовиче Рожкове.

До и после войны в Сокольниках сохранялся еще дореволюционный московский дух, многие дома, построенные до революции, достраивались уже в 37-м году. Трехэтажная Москва заводских строений, которые надстраивали до семи этажей. Квартиры были большие, жил там народ привилегированный, совсем мальчишкой помню разговоры о том, что того-то арестовали. Зам. министра рыбной промышленности, еще кого-то. В нашей коммуналке жил Сергей Васильевич Тарофеев, ученый-ихтиолог. Он рассказывал мне о том, чем питаются киты, а меня просил научить его делать бумажных голубков. А недавно в Кронштадте я увидел корабль, названный именем профессора Тарофеева. При клубе Русакова и в самом парке были замечательные кружки. В Сокольниках играли в футбол, нашей командой был, конечно, «Спартак», мы, мальчишки, могли просто с улицы приходить на стадион и играть. Великолепный каток в парке, чистые аллеи, цветущие лилии — все было ухожено, не было еще выставочного центра, все сохраняло дух дореволюционной эпохи. В мае мы все бежали в парк ловить майских жуков. Казаки-разбойники, игры, купание в прудах, атмосфера необыкновенного братства. Со старшими ходили в парк на целый день, раскладывали пледы, устраивали пикники, загорали, была по-настоящему богатая жизнь! Вообще, Сокольники для всех нас были всем — целым миром. Это было настоящее сокольническое братство.

Толя Зверев жил на Русаковской, я на поперечной Малой Остроумовской.

На Русаковской улице, не доходя железнодорожного моста, сразу за кинотеатром «Молот», было красное здание Сокольнического дворца пионеров, где вел художественный кружок Владимир Акимович Рожков. Занятия были несколько раз в неделю, ребята поступали кто в Полиграфический, кто в Текстильный, кто в Архитектурный. Одно время, параллельно с художественной школой, ходил туда и я. Я пришел в кружок в 57-м году, когда готовился к поступлению в Архитектурный институт. Я окончил художественную школу и считал, что все умел. Ребята участвовали в городских и всесоюзных выставках, мне льстило то, что в каталоге была целая моя страница. На конкурсе в Зоологическом музее я получил в качестве премии работу Ватагина, мы обязательно ходили в зоопарк, делали наброски, это оттуда у Толи Зверева осталась страсть рисовать животных. Владимир Акимович советовал: едете вы в метро, возьмите блокнотик и рисуйте людей, кто сидит перед вами. Один раз Владимир Акимович дал мне свое приглашение на посещение заседания Академии Художеств, где сидели все корифеи во главе с Герасимовым и Сарьяном. Что меня поразило: во время докладов все не записывали, а делали наброски в маленькие блокнотики. Такое постоянное стремление держать кисть или карандаш в руке вызывало у меня восторг.

Владимир Акимович Рожков был завучем детской художественной школы № 1, где я учился, хороший художник-реалист, ученик Коровина и передвижников. Работы его выставлены во многих провинциальных музеях. Но это не главное: он был выдающийся педагог, человек, который мог распознать талант ученика. У нас была большая и долгая связь, мы дружили, и жили рядом, в Сокольниках. Он, как магнит, притягивал к себе всех, маленькие мальчишки и то бегали в этот кружок. Поколения прошли через него, он много работал сам и был педагогом от Бога. У него была одна дочь, жены не было, творчество, работа с учениками составляли существо его жизни — настолько он был предан этому душой. Мягкий, интеллигентный человек, он давал возможность ребятам творить, никогда не спрашивал, почему ты опоздал, почему это или то не сделал. «Вот это хорошо», «это нужно чуть лучше сделать» — всегда очень тонко. Рассказывал, естественно, об искусстве, о том, как он учился в Академии Художеств, человек он был уже позапрошлого века; если охарактеризовать одним словом — очень светлый человек. Владимир Акимович до последних дней работал, оставался преподавателем, следил за учениками и очень гордился, когда кто-то достигал результатов. С ним мы поддерживали отношения до конца, ходили друг к другу. И первый вопрос ему всегда был: «А что с Толей?».

Толя Зверев был легендой из рассказов Владимира Акимовича. Владимир Акимович много рассказывал о Толе, о его судьбе — сам Толя был очень замкнутый, молчаливый и неконтактный. Он был призван в армию, и через два месяца комиссован по умственной неполноценности. Это был человек, который не мог реально, рационально воспринимать мир и окружение. Он воспринимал его чувственно, как воспринимает мир художник. Есть две разных оценки мира: чувственная, как в Древней Греции, либо рациональная, четкими формулами и научными оценками. И Толя остался на всю жизнь большим ребенком. Он не мог общаться с человечеством нормально. У него не получалось, да и ему не хотелось. Толя ни к кому не ходил, его нужно было тянуть. У него было очень тяжелое детство, мама работала в школе нянечкой, и они жили, как папа Карло, в каморке под лестницей. И Толя все время только рисовал, где мог, чем мог и как мог. И его заметил Владимир Акимович — помимо того, что он был завучем в Первой школе, он вел кружок в доме пионеров в Сокольниках.

Фактически это была художественная школа, откуда вышло много хороших художников, не только Толя. Не просто кружковая самодеятельность, там была и музыкальная, и театральная школы, где выступали очень интересные люди. Толя при мне в кружок уже не ходил, крутился на фестивале, в другой атмосфере, и мы видели только его работы, встретились мы чуть позже. Ведь Толя занимался не только у нас, а ходил куда только можно. Но Толя приходил на все кружковские заседания: Владимир Акимович хотел сохранить творческий дух кружка и всех собирал. Это был 57-й год. Все кружковцы занимались оформлением дома пионеров к Новому году, Толя в том числе. У Владимира Акимовича дома были не только работы всех ребят, Толи в первую очередь, но и «летописи» кружка, не знаю, куда они делись. Часто он давал закрашивать чужие натюрморты, но Толины не давал никогда. Зверев чувствовал добро Владимира Акимовича, его теплоту и искреннюю заинтересованность. Ему он был нужен, ведь его никто не заставлял ходить к нам, когда он уже учился в 1905-го года. Всегда, когда Толя Зверев совершал глупости, он его защищал, спасая от отчисления и так далее.

Толя был среди нас корифей, конечно. Он был намного старше, но возрастных ограничений у нас не было. Жаль, пропали уникальные его работы, которые показывал нам во дворце пионеров Владимир Акимович. Как они познакомились, он не рассказывал, зато вспоминал, как Толя учился у него уже в училище 1905-го года. Туда он не имел права поступать, поскольку фактически у него было четыре класса образования. И он был не способен учиться. Но Владимир Акимович увидел талант и настоял, чтобы его приняли. И Толя поступил, но страшная бедность — нет ни красок, ни холстов, и ему в училище помогали.

И вот в один прекрасный день были обычные обязательные занятия в Музее Изобразительных Искусств, надо было писать маслом всякие скульптуры. Толя пришел без холста, а работу сдавать надо. И он взял работу одной девчонки, ерунду, и записал ее за один сеанс в музее Пушкина великолепным интерьером со скульптурами. Написал, поставил картину и ушел, на следующий день приходит девчонка: «А где моя работа?». Нет работы. А сзади на холстах студенты всегда подписывают, она начала смотреть, и видит записанный холст. И Владимир Акимович был вынужден просить музейных реставраторов смыть Толин шедевр и вскрыть то, что было сделано ею. А Толя и не мог понять, что это было с его стороны в высшей степени не этично по отношению к другому человеку, занимающемуся тем же ремеслом. Началось серьезное разбирательство, и за такой проступок его решили из училища исключить. Но Владимир Акимович его отстоял, и Толе объявили выговор за неблаговидный поступок.

Второй случай произошел в клубе при училище. В актовом зале на сцене стоял в пыли загрунтованный холст с портретом Сталина. Вокруг никого не было, и Толя его записал — а это уже было политическое преступление. Сталин уже умер, но ХХ съезда еще не было, и его не посадили, но из училища выгнали. Толя оказался на улице, без средств к существованию, и кое-как перебивался с хлеба на квас. После исключения Толя работал маляром в парке Сокольники, ведь, кроме как держать кисть, он ничего не умел. Но он писал всегда, все время писал. Толя не мог жить без карандаша, постоянно делал разные наброски. Иногда он писал портреты прямо из тюбика, просто выдавливая краску на холст. Помню, вместе были на этюдах в Сокольниках, у него была маленькая картонка, и он решил сделать березу, просто ствол на фоне природы. И он работал мастихином, как самый настоящий реалист, а это очень сложная техника. Клал мазок, и сразу лежало, такой объем, такое было волшебство. Маленькая картинка за 15 минут стала шикарным произведением искусства. У всех застывал дух, так сделать было просто невозможно. Он весь преображался с вдохновением, становился другим человеком, когда писал; важно ведь не что, а как ты пишешь.

Когда Владимир Акимович нас познакомил, мы стали выезжать вместе на этюды. Ездили не с кружком, а по приглашению Рожкова. Ездили в основном в Абрамцево или в Коломенское. Владимир Акимович сам писал, создавал творческую атмосферу, подсказывал, на что обратить внимание, где композиция не слишком ярко выражена, но на этюдах мы учились и друг у друга. У меня сохранились его этюды. Когда мы познакомились, Толе надо было выступить на собрании, как самому хорошему среди нас художнику, но говорить он не умел, разговаривал односложно, очень мало, и был типичный интроверт, замкнутый в своих мыслях, чувствах, переживаниях, которые он никогда не выплескивал. Я запомнил вечно сумрачного, одинокого человека в костюме, на который он не обращал никакого внимания. Толя был глубоко несчастен, по существу. О матери он мог сказать: «Ну чего я должен ей помогать, я не просил, чтобы она меня рожала». Юродства в нем никакого тогда не было, он еще не пил, шашки и футбол были развлечением, баловством. Но в футбол мы с ним никогда не играли.

В 57-м году грянул фестиваль молодежи и студентов. В Парке Горького собирались молодые художники, у Толи не было никакого художественного опыта, но он был художник от Бога. Он уже перешел от великолепного реализма к экспрессионизму, и на фестивале стал рисовать окурками — так, что остальные художники ахнули, и о нем заговорили по Москве. Потом Толя стал редко появляться и пропал. Когда он встал на ноги, я потерял с ним связь. У него появились покровители, появились, наконец, дамы, он женился на художнице Люсе. На Кузнецком мосту, на выставке, я видел маленькую цветную гравюру Толи Зверева, пейзаж 10 на 7 сантиметров. Он вернулся к реализму, там был такой романтический, лирический сюжет, просто потрясающе было. Последний раз я о нем услышал, когда закончил уже архитектурный институт, работал в бюро и к нам приходили материалы ТАСС. Были политинформации, выпала моя очередь докладывать, и я прочитал сообщение о том, что в Париже открылась персональная выставка Анатолия Зверева. Журналисты приврали, написав, что выставка не в галерее, а в Лувре. В любом случае это было заслуженное признание — ни один из советских художников не удостаивался такой чести.

Когда гений рядом с тобой, ты не видишь, что он гений. Просто ощущение того, что он не такой, как все, абсолютно. Он был талантлив, как ребенок, но на моей памяти не прочел ни строчки. Он был немножечко сумасшедший. Потрясало, что он мог работать во всех стилях, был великолепнейшим реалистом, сокольническая береза была верхом реалистического творчества — такое у него было ощущение, а в другой раз все по-другому. К тому, что сейчас про него вспоминают, надо относиться очень осторожно. Когда я знал Толю, слава его еще не коснулась. Заговорило о нем вначале окружение, но для него это было нисколько не важно, вся эта мишура, он сам знал себе цену, что он может все, лучше всех, и всегда это показывал. А вместо признания лучше бы бутылку пива поставили. То, что я рассказываю, — это то, что знаю и видел, ни больше, ни меньше. Главное то, что Владимир Акимович был его крестным отцом в искусстве, не знаю насчет остальных. Рожков дал ему первую путевку в жизнь в Сокольниках, а потом привел и устроил в училище 1905-го года. Фактически Владимир Акимович заменил ему отца.

Благодарим журналиста и художественного критика Вадима Борисовича Алексеева, записавшего этот рассказ в 2010 году, за предоставленный текст и фотографии и возможность публикации этого эксклюзивного материала.

Текст опубликован с незначительными сокращениями