15 сентября 1974 года на пустыре в Беляево состоялся несогласованный властями показ картин на открытом воздухе, разогнанный с использованием коммунальной спецтехники и вошедший в историю как «Бульдозерная выставка»

• Владимир Немухин в своей мастерской. Москва. Февраль 2009.
  Источник: фото Владимира Богданова, AI

• Приглашение на первый осенний просмотр картин на открытом воздухе
  

15 сентября 1974 года на пустыре в Беляево (на пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной) состоялся несогласованный властями показ картин на открытом воздухе. Акция была разогнана с использованием коммунальной спецтехники и вошла в историю как «Бульдозерная выставка». Это событие считается высшей точкой противостояния между неофициальным искусством и властями. Его итогом стали уступки со стороны государства, проявившиеся в создании секции живописи при горкоме графиков, дававшей возможность легальной работы. После бульдозерной выставки некоторые люди из среды неофициального искусства сделали себе значки с надписью «Сентябрь» — знак протеста творческих людей против цензуры и идеологических притеснений.

В декабре 2009 года мне удалось расспросить о событиях 40–летней давности одного из ключевых участников «Бульдозерной выставки» — художника Владимира Немухина. Приведенный текст — фрагмент интервью пятилетней давности. Возможные неточности прошу считать на моей совести — записал, как понял. Впрочем, тут важнее не детали, а общий смысл и живое свидетельство, передающее дух времени.

Владимир Богданов: Та самая знаменитая «Бульдозерная» выставка, а фактически разгон выставки на открытом воздухе в Беляево, стала высшей точкой противостояния неофициальных художников и властей. Как и почему до этого дошло?

Владимир Немухин: Мне пришлось быть безусловным свидетелем и участником всей этой эпопеи. Сами «бульдозеры» случились много позже, в 1974 году. А для понимания истоков этих событий необходимо обратиться к историческому фону и вспомнить, какая атмосфера царила в 1960-е и почему к первой половине 1970-х в отношениях власти и художников назрели большие проблемы. А атмосфера в 1960-е была далека от здоровой. С одной стороны совсем недавно наступила хрущевская оттепель, а с другой 1963 год — это уже время активизации идеологической комиссии. Против разгулявшейся интеллигенции властям надо что-то предпринимать, а какие принимать меры — непонятно. И здесь произошел слом: надо сажать, а сажать не могут. Если до 1966 года мы были «некие художники», «так называемые художники», «пачкуны и мазилы», то после процесса над Синявским и Даниэлем появится термин «диссиденты», мы станем «инакомыслящими».

В середине 1960-х отношение властей к неофициальным художникам, не членам МОСХа, было уже предсказуемо. Помимо бытовых, придирок нам по-прежнему не давали делать выставок: чинили административные препоны, закрывали доступ публики через пару часов после открытия. Так была закрыта знаменитая теперь выставка в клубе «Дружба» на Шоссе Энтузиастов в 1967 году. Нам сначала позволили ее открыть, а потом власти растерялись — что делать? Опять же проблема: на выставку пришло много иностранцев — как их выпроводить без скандала? И придумали. Точнее выдумали: объявили, что по техническим причинам сейчас в кинозале клуба будет демонстрироваться фильм. Дескать, перенести ничего нельзя — у людей на руках уже билеты (успели подсуетиться — нарвать и распространить). А картины-то уже висели.

Что делать нам, художникам? Наши добрые знакомые догадались правдами-неправдами взять эти билеты и пришли контролировать ситуацию на внезапный «киносеанс». В итоге «замять» выставку не удалось и вышло большое ЧП.

В. Б.: Каковы были предпосылки «Бульдозерной выставки»?

В.Н.: В семидесятые годы тучи вокруг неофициального искусства еще сильнее сгустились. В 1971 году открылась возможность эмигрировать в Израиль. Начались попытки выдавливания отсюда нежелательных фигур в искусстве. Возникали какие-то странные придирки через милицию, которые инспирировали, понятно, другие организации. 1971 год — первый уехал Гробман, потом Целков, потом Мастеркова. Рабину дадут возможность поехать по приглашению, а вскоре лишат гражданства — но это будет сильно позже, уже в 1978 году. Впрочем, Рабину с самого начала давали понять, что его фигура здесь не нужна.

В. Б.: Непонятно, зачем все это нужно было властям? Какую реальную опасность представляли художники?

В.Н.: Мое предположение, что все это противодействие было инициировано даже не спецслужбами, а официальными художниками. Академики нас просто презирали: мы — никто. Но в то же время они боялись этой «формальной заразы». Чувствовали, что формализм опасен: он интересен молодежи, вокруг него кипит жизнь, им интересуется иностранная пресса, да и иностранцы ходят покупать не к Нисскому, а в подвалы, бараки и каморки формалистов. Думаю, что кагэбэшникам в самом искусстве было многое не важно… Вот у Рабина кипит чайник на снегу. Ну кипит себе и кипит, им-то что? В КГБ не увидят в этом формальный ход экспрессионизма, а академики увидят. Думаю, что именно с подачи академиков проводились разные показательные акции. Например, на заводе распространялись листовки с репродукциями формалистов, абстракции наши и не наши, собирали митинг и спрашивали: «Ну как, товарищи, нравится вам такое с позволения сказать «искусство»? А что работяги скажут? Ну конечно же — да какое это искусство! Пачкотня одна… А вот теперь посмотрите Левитана, Репина — нравится? Ну конечно! Так вот, товарищи, формалисты хотят другого искусства, какое решение мы вынесем? Долой? Ну, конечно, долой!»

В. Б.: Значит, искусственно создавалась атмосфера нетерпимости. А аресты последовали?

Помимо прессинга с запретом выставок и разоблачительными «фельетонами» в прессе, к неофициальным художникам применялись и другие меры воздействия. Меня, честно сказать, милицейскими приемами власти почти не трогали: не арестовывали, на профилактические беседы не вызывали. Но ожидания и опасения соответствующие были. Ведь на друзей, на Оскара Рабина, оказывалось издевательское давление. Пример. Приходит повестка Рабину — явиться в отделение милиции, к начальнику. Приходит — начальника нет. И тут же дают повестку явиться завтра. Оскар приходит — снова начальника нет. Понятно, что они просто таким образом «развлекаются». Приходит снова повестка — Оскар не идет. И вот тогда к нему приходят «добры молодцы»: «Мы пришли доставить вас силой, так как вы не являетесь по повестке». Оскар идет под конвоем этих двух в отделение и там та же история — начальника нет, занят и все такое. Такое вот изощренное издевательство. Что было делать Оскару? Все это было так заметно: слежка, прослушивание, скрытая съемка. Все эти дамочки с сумочками подмышкой. Локтем придавливается, сумка «щелкает»… Противно — не то слово.

Активное притеснение моего друга Рабина постепенно превратило его в неформального лидера неофициального искусства. А ведь в работах его не было намеренного сарказма, не было и политического протеста, просто почву для такого специфического взгляда — барачной темы, давала сама жизнь, таково было его видение. Скажу даже так: открыто с властями никто не боролся, ни я, ни Рабин, да почти никто из «лианозовцев», да и других неофициальных художников. Это не значит, что мы были всем довольны, но мы были увлечены новыми начинаниями в своем искусстве. Романтика — форма творчества. В чем протест Краснопевцева? В том, что он рисовал то кости, то раковины, то цветы. Было такое представление метафизической формы мира. Была не политическая, а поэтическая идея.

Если бы Рабин занимался соцреализмом, то не было бы проблем. А вот всякие формалисты-экспрессионисты были не нужны. С ними власти решили бороться. Один из вариантов — выслать за границу. Был случаи, когда художника вызывали в милицию: «Ну, когда ж ты уедешь? Мы уже ждать устали. Ах, у тебя вызова нет? Да на, пожалуйста». Достает бумагу из ящика: «Когда поедешь, какую дату ставить?» При этом важно отметить, что ни Оскар, ни я уезжать не хотели.

Словом, использовалась спланированная тактика мелких придирок и издевательств. И тогда Оскар решил, что хватит, надо что-то делать. И вот, помню, в один прекрасный день он говорит: «Володя, заезжай. Будем делать обращение к мировой общественности в защиту художников». В смысле, пришло время реагировать на свое положение, рассказать, что неофициальные художники в СССР не имеют возможности выставляться, испытывают гонения.

В. Б.: Что за письмо? Была же выставка.

В.Н.: Сейчас об этом редко вспоминают, но вместо выставки на открытом воздухе сначала была идея просто написать письмо общественности и передать иностранным журналистам. Про выставку тогда речи еще не шло.

Задумывая открытое письмо, Оскар честно предупредил: «Володька, ты же понимаешь, чем это грозит? Пять лет тюрьмы и три года высылки или три года тюрьмы и пять лет высылки». Ну что делать, я согласился.

Пока решали, как лучше поступить с этим письмом, я уехал в деревню. Оскара предупредил: «Как решишь — дай телеграмму, я вернусь и подпишу». И вот приходит телеграмма — приезжай. Я как увидел ее, честно скажу, стало жутковато. Дочка маленькая (в 1971 у нас родилась Алевтина), посадят ни за что ни про что. Так что возвращался в Москву с тяжелым сердцем. А как приехал — оказывается писем уже не надо, Оскар придумал сделать выставку на открытом воздухе. Почему на открытом воздухе? Да потому что в помещении нам не дали бы, к бабке не ходи. Рабин прочитал в каком-то западном журнале, что до этого выставку на открытом воздухе делали поляки. Но не потому, что им было негде выставляться, а потому, что захотелось новшества. А для нас же это был жест от безвыходности. Еще оговорюсь, что сейчас можно прочитать, что выставку на открытом воздухе придумали Комар и Меламид. Но ничего подобного. Они там были, они были приглашены, но придумал все Рабин.

В. Б.: Власти про выставку знали?

В.Н.: Итак, для «пленэра» выбрали мы пустырь в Беляево, чтобы никому не мешать — открытая площадка, никаких строек. Попробовали согласовать с властями по-хорошему, получить разрешение. Вместе с Рабиным и Глезером пошли в Моссовет с заявлением. Мы, художники, ничего не скрывали, так что планы наши быстро стали известны. На наше обращение в Моссовете началась волокита. Я уже рассвирепел, предупредил — вы окончательно доведете художников. Пообещал, что распишу свое старое пальто своими картинами, буду ходить по улице и таким экзотическим образом показывать свои работы. Те в ответ только ухмыльнулись — мало ли по улице ходит клоунов. Потом появились намеки — мы вам не советуем. Следом — давайте предварительно давайте покажем ваши работы МОСХу. Я до сих пор корю себя, что мы на это согласились. Глезер повез эти работы в МОСХ на заседание правления. Там никакого письменного заключения по нашему творчеству не дали, но перезвонили и на словах передали, что наши произведения не представляют культурной ценности. С другой стороны, прямого запрета тоже не дали. Одно лишь иносказательное «мы вам не советуем». Словно провоцировали. Ну мы так и рассудили: раз не запретили, то можно.

В. Б.: Какая была концепция и общая тема выставки?

В.Н.: К выставке в Беляево картины специально не готовили. Что было в мастерских, то и взяли с собой. И пошли. Предварительно разделились на две группы. Тактика была простая: если одну арестуют, то хоть вторая дойдет. В одной — я, Лидия Мастеркова, Юрий Жарких, Маргарита и Виктор Тупицыны, Игорь Холин, Надежда Эльская. В другой группе — Оскар Рабин, Евгений Рухин, Александр Глезер, Саша Рабин — сын Оскара. Валентин Воробьев из нашего списка приехал отдельно сам. И еще был художник Сергей Бордачев, по собственной инициативе. Еще считается, что в бульдозерной выставке участвовал Борух Штейнберг, но он приехал потом, когда всех уже разогнали.

Честно сказать, я внутренне не горел желанием выставляться на открытом воздухе: неприятно, все же не огурцы я собирался показывать. Но Рухин и Оскар заблаговременно уточнили, чтобы я пришел, а уж работы мои они донесут. Я согласился, хотя мне это и не нравилось. Мы взяли по одной своей работе, плюс я еще нес картину Евгения Рухина. Моя работа для той выставки, кстати, выжила — я ее подарил, сейчас она в Париже. Картины с той выставки вообще в большинстве своем выжили, их не уничтожили, а только попортили, потом пришлось реставрировать.

В. Б.: Итак, что же произошло 15 сентября 1974 года в Беляево?

В.Н.: Накануне заночевали неподалеку, на улице Островитянова, у Тупицыных, кто на стульях, кто как. Утром 15 сентября вышли, идем мы к намеченному месту, а там уже, чувствуется, ждут. Какие-то уже трубы, машины с саженцами, бульдозеры. Стало как-то тревожно. Стоят машины, по кустам кто-то снимает.

Еще не достигли места, как уже подошли молодчики в штатском. Человека четыре. — Куда идете? К лесу? Туда нельзя. — А у нас есть разрешение. — Какое разрешение? — Моссовет сказал, чтобы делали? — Нет, так нельзя. Я попытался оттеснить их силой, но тщетно. Художнику Юрию Жарких сразу скрутили руки так, что он аж взвыл от боли. Что вы делаете? Один из молодчиков говорит: «Сейчас сожжем ваши картинки». Я ему: «На, негодяй, бери картину на растопку, хватит мужества? Иди, разводи костер!» Начинается суматоха. И главное, что нет почему-то наших друзей, второй группы — группы Рабина, Рухина и Глезера. Мы даже как-то дрогнули, нам ведь не дали даже еще дойти до намеченного пустыря. И тут Надя Эльская запрыгивает на лежащие рядом трубы и начинает скандировать: «Мы не уйдем отсюда! Наши друзья, наверное арестованы, но мы отсюда не уйдем!» От этих слов мы воспрянули, начинаем опять разворачивать. И в это время появляются Рабин, Глезер и Рухин. Женя Рухин одет в яркий голубой костюм, пришел как на праздник. Дождь накрапывает, а он парадный весь, без зонтика. Еще мама его приехала, Евгения Валерьяновна — у сына как-никак выставка. Пройдут считанные минуты, и Рухина в этом голубом костюме свалят и поволокут по грязи в милицейскую машину. Суматоха тем временем продолжилась и тут внезапно заработали гусеничные бульдозеры. Вижу, Оскар начал разворачивать работу и на него двинулся бульдозер. На бульдозерах в кабине сидели по два молодца: шофер и «сопровождающий» в штатском. Сейчас я думаю, что это было больше устрашение, вряд ли они стали бы давить людей у всех на глазах. Но в тот момент нам так не казалось. Обстановка была очень нервная. Над ковшом бульдозера сверху есть такая выступающая металлическая балка. Вот Саша, сын Оскара, увидел, что бульдозер движется на отца, прыгнул на ковш, ухватился за эту палку руками и повис. Выглядело страшно, ноги поволоклись, что там внизу — не видно. Но бульдозер остановился от Оскара в каких-то сантиметрах. Позже многие писали, что Оскар Рабин прыгнул на бульдозер. Путают. На ковш вскочил Саша.

Тем временем, на противоположной стороне улицы стояло множество людей. Публика стояла молча под зонтиками и наблюдала эту бойню. Сочувствовали, но боялись.

В. Б.: С «Бульдозерной выставки» остались единичные фотографии. Мало и одни и те же. Неужели никто не фотографировал?

В.Н.: Конечно, «выставку на открытом воздухе» не могли пропустить иностранные корреспонденты, их заранее предупредили. Но их уже тоже ждали. Камеры выхватывали, пленку «выдирали». Иностранцы иностранцами, но и с ними особо не церемонились, кому-то и лицо разбили. Поэтому фотографий бульдозерной выставки осталось так мало. Для себя-то спецслужбы наверняка делали оперативную съемку и лежат, поди, эти пленки где-то в архивах.

Наконец, милиция начала забирать отдельных участников нашего митинга, машины уже был наготове. Для усиления воспитательного эффекта в бой ввели поливальные автоцистерны. Мне кажется, что специально набрали грязной воды в каком-то болоте и стали гнать нас этими струями.

В. Б.: Самое знаменитое фото «Бульдозерной выставки» — это картины, горящие на костре. Было такое?

В.Н.: Да, потом в западной прессе, по-моему, в итальянском журнале, появится фото, как в разведенный костер летит чья-то картина. С намеком, что в советской Москве в семидесятых годах жгут картины, расправляются, словно в нацистском Берлине с «дегенеративным искусством». Честно сказать, костра я лично не видел. Возможно, его и разожгли потом, но в суматохе я не обратил на это внимания.

С костром или без костра, но ситуация понятна — произошло ЧП. Да еще и с международным резонансом. Да и кто б поверил, что пленки у иностранных корреспондентов вырывали простые хулиганы? По совпадению или нет, но после этого был отменен визит Подгорного в Индию. А потом вроде бы было заседание политического руководства, где состоялся разбор события. Мне рассказывали, что Суслов якобы предлагал художников как зачинщиков «изолировать» (то есть посадить). На что Брежнев вроде бы ответил: «Не надо, мне скоро ехать за границу». С делом было поручено разобраться Андропову. А так как мы были все в Москве, то поручено было и Гришину. Доподлинно неизвестно, было ли на самом деле все эти внутрипартийные дискуссии и разбирательства. Но правда в том, что после беляевского ЧП распоряжением Гришина при московском горкоме графиков была основана секция живописи. И вот с этим событием, по моему глубокому убеждению, закончилась фаза острого противостояния художников с властями, то есть история «неофициального искусства».

Чем закончились «бульдозеры»? Задержанных Рухина и Эльскую выпустили довольно быстро, а Оскара продержали долго — почти сутки. Мы уже готовили очередное обращение к общественности по этому поводу. Но тут появляется сам Оскар и говорит, что ничего писать не надо, а нужно требовать, чтобы нам дали право провести такую же выставку на открытом воздухе. Но без эксцессов. И мы написали письмо в Моссовет, в управление культуры города Москвы о предоставлении нам такой возможности. Все подписались и стали ждать реакции властей.

В. Б.: В семидесятые неофициальный художник в СССР мог прокормить семью искусством?

В.Н.: Чем зарабатывали на жизнь? Я работал в горкоме графиков и еще в журнале «Вокруг света». В журнале мне давали поручения иллюстрировать статьи и рассказы. Причем, редактор посоветовал это делать под псевдонимом. Не то, чтобы был прямой запрет принимать меня на работу, но так, на всякий случай, подстраховаться. Так что рисунки в «Вокруг света» сдавал художник Иванов наверное — не помню уже. Разные приходилось искать варианты по работе. Оскару тоже потом пришлось устраиваться в художественный комбинат. Это были обычно временные работы. Мы работали на сельскохозяйственной выставке. Зарабатывали деньги, чтобы летом выехать в деревню. Оформляли павильоны. И в мае — скорей-скорей в деревню писать картины.

Картины у меня в это время уже неплохо покупали, я наконец-то мог позволить себе зарабатывать на жизнь своим искусством. Так что в 1974 году я уже не работал: в издательстве брал какие-то работы, чтобы получить справку. Когда после «бульдозеров» образовалась живописная секция горкома, мне уже не нужно было приносить даже справки. В горкоме были выставки. А выставка является производственной деятельностью и основанием для начисления стажа. И горком нам дал нам такое преимущество, так же как МОСХу.

В. Б.: Создание живописной секции при горкоме графиков, куда могли войти неофициальные художники — это фактически завоевание бульдозерной выставки, уступка властей?

В.Н.: Да. Фактически с «бульдозерами» закончилась активная фаза противостояния неофициального искусства и властей. Большинство художников получило возможность легализоваться через горком, через живописную секцию. Так вот, по иронии судьбы, «бульдозеры» должны были стать акцией устрашения, а по факту — в значительной степени вывели неофициальное искусство из под удара. Хотели запугать, а получилось, что властям пришлось давать отдушину, спускать пар из котла.

В. Б.: И уже вскоре состоялась разрешенная выставка под открытым воздухом в Измайлово?

В.Н.: Когда после ЧП в Беляево, мы написали письмо в Моссовет, в Управление культуры города Москвы с требованием разрешить нам выставку на открытом воздухе, нам неожиданно пошли навстречу. Начальство решило отвести художникам поляну в Измайловском парке, в лесу на восточной окраине Москвы. Более того, начальники предлагали даже подготовить территорию для приема посетителей: подогнать передвижные туалеты-автобусы, разместить какие-нибудь палатки типа кафе — чаю попить. Но Оскар сказал категорическое нет: «Мы сами будем выбирать поляну. Ту, которая нам нравится, а не властям». Принципиально. Я говорю: «Оскар, да какая разница, давай на предложенной поляне сделаем». А он в ответ: «Нет, Володя, мы должны все сделать как нам надо. Они думали, что они кошки, а мы мышки, но теперь мы будем кошками. Только так надо действовать». И он оказался прав. После этого на Глезера вышел человек в штатском «оттуда» и сообщил, что о наших намерениях уже хорошо известно. И делать так снова «не советуют». В ответ на отказной поляне наши «оппоненты» пообещали провести пресс-конференцию о том, что художникам нужна на самом деле не творческая свобода, а их поляна. Хотели показать, что художники за поляну борются, а не за свободу искусства.

В конце концов, все равно получилось по-нашему. Мы ездили сами выбирать место для выставки вместе с управлением культуры. И на выбранной нами поляне не было ни чая-кофе, ни автобусов-туалетов. Сделали красивый билет с нарисованной схемой. Приготовились. А свою разгромную пресс-конференцию наши «оппоненты» проводить так и не стали, ограничились пустыми угрозами.

Выставка в Измайлово удалась на славу. 29 сентября 1974 года. Солнечный день. Толпа зрителей. Незабываемое зрелище! Выставка была открытой, а не по спискам, как раньше. Все, кто хотел показать работы, тот и пришел. Первая акция свободного искусства. Хоть и стояло четыре машины солдат на всякий случай. Все прошло без эксцессов. Был регламент, выставка должна была пройти с 12 до 14-00. В два часа дня художники собрали свои картины и мольберты, разошлись, все закончилось нормально.

Редакция ARTinvestment.RU